Хомуня

— Отвоевался, ратай, — тяжело вздохнул Русич и передал саблю Аримасе. — Может, сгодится.

В саклю заходить не стали. Отпустив гнедого, присели на бревнах и молчали долго, пока солнце красной жаровней не покатилось по откосу далекой вершины.

— Пойду дров в очаг подброшу, а то, боюсь, угли совсем перегорят, — опираясь на костыли, тихо сказал Русич.

Аримаса кивнула головой, тоже встала, следом вошла в саклю.

Немного места занимал Мадай, но без него как-то пусто стало в доме, одиноко. Аримаса присела чуть в стороне от еле тлевшего очага.

Русич собрал небольшой пучок тонких веток, раздул огонь, подвесил над ним котел с остатками мяса. Потом направился к сену, сложенному в углу сакли, набрал небольшую охапку и, прижав сено рукой к костылю, отнес в кормушку, положил корове и теленку. Сходил еще и столько же дал гнедому.

Аримаса печально смотрела на Русича, на то, как он, безногий, трудно делал обычную, не доставлявшую ей особых хлопот, работу. Русич вернулся к очагу и осторожно опустился на бревно.

— Иди сюда, Аримаса, — позвал он. — Посиди у огня, поешь. Что поделаешь, так уж все устроено. Человек смертен. Наступает время — он умирает. Но нам с тобой еще жить надо. И, может быть, еще долго.

Аримаса подошла, села рядом.

— Плохо мне, Русич. Отчего боги так несправедливы? Разве можно вынести все, что они возложили на меня одну. Или я настолько плоха?

— Все не так, Аримаса. Не верь, что дурным людям они посылают зло, а хорошим только добро. Бог ведь правду видит, да не скоро скажет. Не боги заботятся о человеке, а сами люди. Те, кто не становится глухим, когда узнает о чужой беде. Такие как ты. Разве боги спасли меня, не ты? — Русич помолчал, подумал немного и сказал: — Плохо, если человек только свою беду видит и заслоняется ею от всего мира. Люди, Аримаса, бывают разные. Одни не выставляют напоказ свое несчастье, взваливают на себя любую ношу и несут ее стойко. Оттого она и кажется остальным не особо тяжелой. Другие, наоборот, — сваливают свою ношу на плечи ближних своих. Ты принадлежишь к первым. В этом ты и хороша и для бога и для человека.

— Но ведь я других людей не вижу?

— Разве совсем ты отринута от людей? Всего только год прошел, как погибло селение. Считай — один миг. А до того вокруг тебя много их было: и хороших и плохих.

Аримаса вздохнула.

— Я подою корову и напою тебя теплым молоком, Русич.

— Подои, Аримаса, подои. А я пока, пожалуй, прилягу. Напрыгался за день, руки мои еще не привычны к такому.

Русич лежал на обычном своем месте, смотрел на черный от копоти потолок сакли и думал об Аримасе, о ее необычайной душевной силе, помогающей пережить несчастья, которые на нее свалились. Он завидовал ей. Найдется ли у самого столько сил, чтобы достойно перенести перемену в своей жизни.

Что наступила эта перемена, он понял давно, сразу, как антонов огонь мертвым пламенем охватил ногу. Все его благородные помыслы отдать себя отечеству, служить далекой, а теперь для него, может, и недосягаемой уже родине, стали неисполнимы. Как теперь найти дело, которое принесло бы удовлетворение душе? Особенно здесь, в затерянном от мира ущелье. Без посторонней помощи ему с Аримасой отсюда не выбраться. На костылях по горам далеко не уйдешь. А пахарю и охотнику нужны здоровые ноги.

Калека, наверное, оттого и считается человеком неполноценным, что в первую очередь сам осознает свою беспомощность. А осознав, напоказ выставляет убожество, чтобы люди прониклись жалостью. Смотришь, и нет уже прежнего человека. На взгляд, тот же самый, а душа другая. Но есть ведь и иные люди. Они тоже безрукие или безногие, а не замечаешь в них этого — настолько высоки они духом, правдивы и деятельны, не меняют своих благородных помыслов, как бы тяжело им ни приходилось.

Русич боялся слабости, вдруг и у него появится другая правда, отличная от той, которую имел раньше. Сумеет ли сохранить себя? Или как в присловье: «Гречиха стоит барыней, а хватит мороз — веди на калечий двор»?

Аримаса принесла молоко, прилегла на войлок. Русич выпил и отставил корчагу в сторону.

— Я бы с ума сошла, если бы тебя сейчас не было в сакле, — тихо прошептала Аримаса и придвинулась к нему ближе.

Красноватые всполохи костра неяркими бликами играли на щеках Аримасы, крохотными горячими искорками отражались в ее темных, широко открытых глазах, оттого и лицо ее казалось Русичу каким-то загадочным, притягивало к себе неизъяснимой силой, хотелось смотреть на него и смотреть неотрывно. Спокойное, будто сотворенное из бледного, розоватого мрамора, но не застывшее, а теплое и нежное, оно дышало, волновалось, жило теми чувствами и мыслями, которые в этот миг владели ею.

Вспомнилось, как он, впервые очнувшись после рокового падения с утеса, ощутил на себе ее горячее тело. Он тут же почувствовал, как приятно загорелась кожа на его ладони, вспомнившей прикосновение к нежной, словно покрытой бархатом, спине.

Русичу показалось, что Аримасу он знает всю жизнь. Словно и не было у него иных лет, которые прошли без Аримасы. Та, прежняя его жизнь, с каждым днем все больше и больше отдалялась. И теперь ушла в прошлое настолько, что иногда воспринималась, как сон. Русич вспоминал отца, мать, Хомуню — младшего своего брата, Боголюбово, Новгород-Северский. Но воспоминания эти порой походили на страницы давно прочитанной и утерянной книги. Русича пугало это. Он старался понять, почему так происходит. И после долгих раздумий решил: скорее всего потому, что ему суждено было умереть в этом ущелье. Но в последнюю минуту господь бог проявил к нему милость, позволил Аримасе и старому Мадаю спасти его.

Русич, сам того не ведая, видимо, давно убедил себя в этой выдуманной и неминуемой смерти, которая, к счастью, так и не наступила. Она-то, мнимая смерть, и привела к мысли о втором своем рождении, о новой жизни.

Если бы Русич не стал инвалидом, то сохранил бы надежду вернуться к отцу и матери. Теперь эта надежда рухнула окончательно. Вот почему прошлое воспринимается приятным сном. Теперь вся его жизнь здесь, в ущелье, рядом с Аримасой, самым родным ему человеком.

Русич, благодарный, нежно погладил Аримасу. Рука коснулась ее горячего бедра и он, одержимый нахлынувшим желанием, крепко стиснул Аримасу в объятиях и торопливо отыскал чуть вздрагивающие повлажневшие губы. Аримасу охватило сладкое волнение, и она еще сильнее прижалась к страстному телу Русича.

Прошумел по соснам и сразу стих ветер. Низкая туча белым весенним туманом скрыла саклю от усеянного мерцающими звездами неба. Поперхнулся и умолк филин. Притихли звери. Улетела кукушка.

Хороший человек достоин хорошей любви.

— Русич, ты мой муж? — спросила она, когда туман чуть рассеялся и луна заглянула в саклю.

— Да, Аримаса.

Аримаса погладила его бороду, потрогала нос, усы, прижала его руку к своей щеке.

— Русич.

— Что, Аримаса?

— У тебя красивое имя — Русич.

— Это не имя, Аримаса. Меня зовут Игнатием…

— Нет, нет! — ладошкой прихлопнула ему рот. — Я не хочу другого имени. С первого дня оно мне понравилось. Пусть у тебя будет только одно имя — Русич. Если услышу другое, то, боюсь, боги опять отвернутся от меня.

— Хорошо, Аримаса. Мне тоже нравится, что ты зовешь меня Русичем. Я и есть Русич.

Русич долго целовал ее губы, глаза, шею, грудь. Аримаса смеялась и ерошила ему волосы.

— Почему мне так хорошо, Русич?

— Потому, что ты моя жена, Аримаса. И лучше тебя на свете никого нет.

— Ты от меня не уедешь?

— Нет, Аримаса. Если уезжать, то только вдвоем.

— У нас с тобой хорошее ущелье, Русич.

— Мы родились здесь. Ты в первый раз, а я во второй.

— У тебя очень красивый крест, — она поднесла к глазам энколпион, висевший на груди Русича. — У меня тоже есть, но не такой, на нем нет страдающего Иисуса. Сейчас принесу, покажу. Он в углу на стене висит.

Аримаса встала, подошла к костру, подбросила дров, поворошила угли. Ярко вспыхнуло пламя и высветило обнаженную Аримасу. Ее длинные распущенные волосы упали на лицо, и она, поднимаясь, легким движением отбросила их за спину.