Хомуня

Привязав гнедого за кусты терновника, Аримаса села на камень.

Кто ранил этого молодого безбородого юношу? Как попал он в их ущелье? То ли убегал от врагов своих и заблудился в горах, то ли есть на это другие причины? Если бы он спустился ниже и добрался до их одинокой сакли, то, возможно, они с Русичем успели бы помочь ему.

Аримаса прикрыла мертвое тело измазанной кровью одеждой, завалила камнями. Постояв над могилой, она подобрала оружие и привязала к седлу. Подвласая кобыла стояла позади гнедого и печально смотрела на могилу своего хозяина. Аримаса подошла к лошади, еще сильнее подтянула подпруги, распутала ей ноги и, сделав подлиннее повод, привязала к седлу гнедого.

Искать корову уже не хотелось, но она все же решила добраться до небольшого Черного озера, откуда вытекала их речка, посмотреть там, потом уже возвращаться назад.

До озера было еще далеко, когда Аримаса, обогнув невысокий утес, наткнулась на стадо зубров, рассыпавшееся по небольшой ложбинке. Ближе к речке она увидела и свою лысуху, а рядом — огромного, темно-коричневого быка с мохнатой грудью, покрытой длинной шерстью головой.

— Вот почему ты сбежала, красавица, — негромко сказала Аримаса, обрадовавшись, что наконец-то нашла лысуху, — тебе захотелось принести мне еще одного теленочка.

Хотя зубры вели себя мирно, но близко подъезжать к ним Аримаса боялась, слишком уж страшными казались ей эти крупные, но безобидные животные, — издали позвала корову.

Увидев человека, зубры насторожились и не спеша покинули ложбину, ушли в сторону озера. А лысуха, равнодушно посмотрев вслед стаду, покорно направилась к хозяйке.

Скота в сакле прибавилось, и Русич с восходом солнца каждый день отправлялся на покос. С утра намахавшись вдоволь, после обеда свозил подсохшее сено, сваливал его на порог, а потом с Аримасой переносили на отведенное место.

Сеном они забили почти половину сакли. Но на лугу еще оставались копны, и Русич потратил немало времени, чтобы перевезти их и сложить в скирду рядом с саклей.

— Хватит уж, никогда у нас не было столько сена, — радуясь, сказала Аримаса. — Отдохни. Зачем лишнее делать?

Русич вытащил из сакли войлок, расстелил его в тени, отвязал от ноги деревяшку. Аримаса прилегла рядом.

— Русич, я очень редко стала тебя видеть. С утра до вечера возишься со своим сеном.

— Что поделаешь, Аримаса, надо, — Русич обнял жену и прошептал ей на ухо: — Теперь не отойду от тебя, пока ячмень не созреет.

— Не отходи, Русич, — Аримаса долго молчала, выбирая застрявшие сухие травинки из одежды мужа. Потом спросила: — Ты ничего не замечаешь?

— Нет, а что? — встревожился Русич и оглянулся по сторонам.

— Не на горы, на меня смотри. Я скоро рожу тебе сына, — улыбнулась Аримаса. — А может, и дочь.

Русич поцеловал Аримасу, отбросил полы ее халата, погладил по животу.

— Ничего не вижу. Ты такая же стройная, как и раньше.

— Скоро увидишь, Русич.

— Может быть съездить в Аланополис, что-нибудь привезти?

— А ты знаешь туда дорогу?

— Вот же она, — Русич показал рукой на скалы.

— Нет, Русич. Эта дорога не наша. Еще никто не сумел взобраться туда с конем. Мужчины нашего племени ездили в Аланополис каким-то другим путем. И только верхом, на арбе никто даже не пытался.

Русич помрачнел.

— Ты не расстраивайся, у нас все есть.

Жаркие дни внезапно сменились прохладой. Утром глубокие темные ложбины затянуло белесыми клочьями густого тумана, и солнце с трудом находило в небе окна среди неподвижных, рассыпанных от горы до горы царственно-белых нагромождений.

В полдень откуда-то снизу налетел, будто нечаянно вырвался на волю, сумасбродный ветер. Разом встряхнулись на деревьях листья; приподнялись и, догоняя друг друга, окутанные пылью, бросились вверх по ущелью клочки сухой крапивы, кисти голубоватых колокольчиков, оранжевые зонтики володушки. Пискнула и не удержалась на сосне краснобрюхая горихвостка, растопырило, изогнуло ей черные крылья, закружило и понесло к лесу.

Проснулись на небе белые хлопья, зашевелились и быстро побежали к далеким перевалам. Над ущельем собрались темно-синие зловещие тучи, они опускались все ниже и ниже, косматыми языками заполняли долину.

Потемнело. Где-то далеко по бугристым ухабам туч несколько раз глухо, как за стеной, туда-сюда прокатилась колесница Ильи-громоносца, святой Илья опробовал свой рыдван перед веселой прогулкой.

И вдруг громыхнуло совсем рядом, за речкой.

Заскочив в саклю, притихли и пугливо вздрагивали лошади: озираясь по сторонам, забился в угол молодой бычок.

Сразу, будто натолкнулся на крепкую стену, затих перебесившийся ветер и тут же — яркая до голубизны огневая полоса раздвинула темень, с оглушительным треском вырвала из мрака саклю и сосны, и само небо, грязное, тяжелое; гремело так, будто раскололись горы и сбросили с себя камни, и они, казалось, увлекая друг друга, катились вниз, мимо сакли.

Аримаса, испуганно-восторженная, с задорным блеском в темных глазах, ярко высвеченных молнией, прижалась к Русичу, с наслаждением ждала новых и новых, леденящих душу, раскатов.

— Сейчас. Сейчас громыхнет, Русич. И еще. И еще, — шептала она и прятала голову на груди мужа, смеялась, взвизгивала, наслаждаясь страхом.

Первые крупные капли глухо шлепнули у порога, упали как-то несмело, будто залетели сюда по ошибке. Но вот они застучали увереннее и скоро превратились в сплошной поток. Через дымовое отверстие вода хлынула в саклю, зашипел и тотчас погас костер. Русич вскочил на колени, торопливо схватил топор и по мокрой земле пополз прочищать канавку, отводил воду к порогу, Аримаса оттаскивала в сторону войлок и шкуры.

— Не унесет саклю? — с тревогой в голосе спросил Русич.

— Нет. Сакля стоит высоко, — смеялась Аримаса.

Вскоре небо успокоилось. Дождь, не такой уже сильный, тихо шумел за стенами.

Русич принес сухих дров, высек искру, — затеплился трут, а через минуту сухая хвоя, тонкие березовые ветки весело затрещали жаром, осветили саклю теплым домашним пламенем. Русич прислушался и с удивлением заметил, что дождь почти перестал, а шум за саклей не прекращался, даже, наоборот, становился сильнее.

— Это речка, — пояснила Аримаса и подала ему костыли. — Пошли посмотрим.

Речка в обычные дни светлая и неглубокая — в любом месте можно перейти, не замочив ног, увеличивалась на глазах, становилась мощной и свирепой.

В желтовато-землистом месиве стремительно неслись вниз вырванные с корнем, ободранные и израненные сосны, осины, березы, то и дело наскакивали на скрытые водой валуны, выныривали из мутного потока, дыбились, с треском ломались и тут же скрывались в пучине.

Русич восхищенно смотрел на дикую, взбунтовавшуюся реку. И Аримаса радовалась, что сумела показать еще одну, неведомую ему раньше силу гор. А Русичу вдруг подумалось, что и он похож на дерево с оборванными корнями. Судьба-река вырвала его из объятий родной земли, подхватила своим стремительным потоком, искалечила об острые камни и, наигравшись вдоволь, выбросила, будто за ненадобностью, в глухое ущелье…

Когда Юрий Кончакович, сын грозного половецкого хана Кончака, получил в удел степи Предкавказья, Дешт-и-Кыпчак, и собрался откочевывать с Дона на Сунжу, Игнатий на несколько дней отпросился у князя Юрия Андреевича съездить на Русь, в Новгород-Северский, где, как он слышал от проезжих знакомых русских купцов, поселился, перейдя на службу к князю Игорю Святославичу, отец. Оказалось, что Козьма не поладил с великим князем Всеволодом и перебрался сначала в Чернигов, а потом в Новгород-Северский, к Игорю. Позже он перевез туда Настасью и Хомуню.

К приезду Игнатия Хомуне исполнилось пятнадцать лет, и он готовился поступить отроком в младшую дружину Игоря Святославича. Отец заказал мастерам отковать для сына доспехи и оружие.

Игнатий появился в Новгород-Северском утром, когда солнце поднялось уже высоко. Хомуня, всю ночь прогулявший на празднике Купалы, спал в конюшне, на скамье, рядом с лошадьми. Сон у него был настолько крепок, что Настасья, возбужденная приездом старшего сына, никак не могла разбудить Хомуню. Игнатию пришлось сонного поднять его со скамьи и поставить на ноги.