Хомуня

После долгих лет мытарств и скитаний, когда Игнатий, наконец, решился вопреки воле Юрия Андреевича вернуться на Русь, случилась беда. Словно злая судьба всю жизнь преследует его. Хорошо, что в этом глухом ущелье он попал к добрым и хорошим людям, подарившим Игнатию не только жизнь, но и новое имя — Русич.

День ото дня нога Русича болела все сильнее и сильнее. Боль постепенно от пальцев переместилась вверх, стала острее, мучительнее. Он попросил Аримасу передвинуть постель к столбу, поддерживающему крышу сакли, чтобы можно было сидеть, опираясь спиной. Русич сам решил осмотреть больную ногу, начал снимать повязку, наложенную ему Мадаем, и оторвал ее вместе с пальцем. При этом он не почувствовал боли и с ужасом понял, что у него начался антонов огонь. Ему приходилось видеть людей, пораженных этим недугом: омертвевшие части тела, неживые, отваливались от туловища.

Русич смотрел на свою ногу, полностью осознав постигшую беду. Он наклонился, взял нож, позабытый Аримасой, острым лезвием ткнул туда, где отвалился палец, и опять не почувствовал боли. Тыча ножом в разные места, убедился, что почти до половины стопа у него омертвела.

В саклю неслышно вошла Аримаса, увидела бескровно отвалившийся палец, кинулась к Русичу, закричала и, содрогаясь от плача, опустилась перед ним на колени.

В дальнем углу зашевелился Мадай, подполз ближе, печальными глазами уставился на ногу Русича.

— О, боги! Зачем молодого, а не меня наказываете так жестоко, зачем было возвращать назад его отлетевшую душу?

Русич горько усмехнулся.

— Мадай, я не собираюсь помирать. Я еще жить хочу!

Старик выпрямился и со страхом взглянул на Русича.

— Смирись перед волей богов. С этим, — Мадай указал на отвалившийся палец, — долго не живут. Поверь мне, юноша. Дочь моя привезла тебя сюда, согрела своим телом и вернула к жизни. Втайне я надеялся, что Аримаса будет тебе достойной женой, хоть ты и чужестранец.

— Отец! — крикнула сквозь слезы Аримаса. — Не надо об этом.

— Прости меня, старого. Не снести мне больше испытаний, постигших наш род.

Русич растерянно смотрел на Мадая и его дочь. Он и раньше иногда вспоминал лежавшую с ним обнаженную женщину, но считал, что та приснилась ему, не мог даже представить, что это была Аримаса. Выходит, неправду она говорила, что раздевал его Мадай, застывшего отогревал медвежьими шкурами. Русич благодарно коснулся рукой лица Аримасы, погладил ее волосы, заплетенные в косы.

— Ты хочешь, чтобы я остался жив?

Аримаса, судорожно глотая слезы, кивнула головой и попыталась улыбнуться.

— Надо отрезать мне стопу.

— Как отрезать? — в один голос воскликнули Мадай и Аримаса.

— Вот здесь, — Русич ножом показал на щиколотку левой ноги. — Если не сделаем этого сегодня, то завтра придется отрезать по колено.

— Нет! Нет! — воскликнула Аримаса. — Я не могу этого сделать.

— Больше некому, Аримаса, Мадай слишком стар.

— Но тебе будет больно, ты будешь кричать?

— Возможно, — сказал он и неуверенно пожал плечами.

Аримаса отпрянула, широко раскрыла наполненные слезами глаза.

— Русич! Я не могу этого сделать!

— Надо, Аримаса. Иначе…

— Говори, Русич, что делать, — сказал Мадай. — Может, мне самому попробовать?

— Нет, тебе с этим не справиться. Надо притащить хорошее бревно, вскипятить корчагу жира, приготовить острый нож и ремни, чтобы привязать меня. А то от боли убегу еще, — пошутил он и обеими руками приподнял залитое слезами лицо Аримасы. — Успокойся. Ты же сильная.

Аримаса отрицательно покачала головой.

— Надо, Аримаса, — твердо сказал Русич.

Когда все было готово: в корчаге кипел жир, нож прокалился на углях, небольшое, но толстое сучковатое бревно лежало под коленом больной ноги, обернутой чуть повыше щиколотки лоскутом ткани и туго стянутой сырым ремнем, — Русич сказал:

— Привяжи обе ноги к бревну, а меня самого — к опорному столбу. Да посильнее, чтобы не дергался.

Аримаса молча сделала все, что приказал Русич.

— А теперь слушай внимательно. Стопу отрезай быстро, но не торопясь. Тебе не раз приходилось разделывать животных, знаешь, как отделяются кости. Потом возьмешь корчагу с кипящим жиром и окунешь в нее култышку, да не спеши вынимать, пусть хорошо ошпарится, зато после болеть не будет. Потом перевяжешь чистой тканью. Запомнила?

Аримаса кивнула головой.

— Ну, с богом, — Русич перекрестился. — Если начну кричать или просить остановиться — не обращай внимания. Все это не от ума будет, от боли. Только знай, чем быстрее закончишь, тем быстрее прекратятся мои мучения.

Аримаса взяла нож, стала на колени перед больной ногой, опустила руки.

— Нет, Русич, я не могу этого сделать.

— Хватит! Делай, что тебе велено! — грубо крикнул на нее Русич и в тот же миг дернулся от острой боли.

Он закрыл глаза, плотно затылком прижался к опорному столбу сакли, сжал зубы и уцепился руками в ремни, стянувшие ему грудь. Пальцы Русича побелели от напряжения, зубы заскрипели, но до самого конца он ни разу не вскрикнул, только негромко мычал и шумно втягивал в себя воздух.

Наконец, все кончилось. Аримаса, распластавшись на медвежьей шкуре, уткнулась лицом в мех, надрывно стонала, плечи ее, обтянутые тонким халатом, часто вздрагивали, окровавленные руки судорожно мяли край шкуры.

Мадай торопливо заворачивал в тряпку мертвую стопу, вытирал кровь. Из-под опущенных век Русича проступили слезы. Уронив на грудь голову, он сидел, не шевелясь, до тех пор, пока Мадай отвязал его от столба и вместе с дочерью оттащил на войлок. Аримаса хлюпала носом, избегала смотреть в лицо Русичу, прикрыла ему ноги медвежьей шкурой.

Русич уснул.

Рана заживала быстро. Еще задолго до весны Русич начал скакать по сакле на костылях, сделанных ему старым Мадаем. Потом дорожкой, протоптанной в снегу Аримасой, решился сходить к ручью, принес в кувшине воду. Воду он почти всю расплескал — костыли глубоко проваливались в снег, — сильно устал, но был доволен.

— Не горюй, Аримаса, — присев на бревно и вытирая мокрый лоб, пошутил Русич, — скоро у тебя будет помощник, станет легче. А то совсем замаялась с двумя немощными мужчинами.

Аримаса улыбнулась и опустила глаза на култышку, обмотанную мехом. Никак не могла забыть, как отрезала ногу.

Все было бы ничего, но Мадай совсем занемог, перестал вставать, а весной, чуть стаял снег, умер.

И Аримаса и Русич были готовы к этому печальному дню. Да и сам Мадай не цеплялся за жизнь, кончину свою встретил спокойно и в полном сознании. Ослабевшим голосом он подозвал Аримасу и Русича.

— Прощайте, дети мои. Слава богу, отмучился. Прости, Аримаса, что не сумел устроить твою жизнь. Так уж вышло нескладно.

У Аримасы потекли слезы.

— Не надо плакать, доченька, — задыхаясь попросил Мадай. — Прожил я много, ровесников своих похоронил, когда тебя еще на свете не было. Без печали отправляюсь в царство мертвых. И не хочу, чтобы душа моя видела твои слезы. Пусть остальные твои годы будут счастливыми. — Мадай передохнул немного, поискал глазами Русича. — Перед богом прошу тебя, Русич. Не бросай одну Аримасу в ущелье. — Мадай закрыл глаза. — Все, дети мои. Идите. Оставьте меня наедине с богами.

Похоронили старого Мадая далеко за речкой, в небольшой пещере. Аримаса поставила туда корчагу с водой, положила нож, бросила несколько кусочков угля и мела. Русич хотел сделать крест и пристроить его у могилы, но Аримаса не разрешила.

— Не верил он вашему богу, хоть и крещен был. Пусть будет так, как хоронили предков.

На обратном пути подошли к Хвосту еминежа, Аримаса показала Русичу место, где она подобрала его. Там же нашли саблю. Зимой ее не заметила под снегом. А весна отдала потерю. Ножны совсем испортились, но клинок лишь немного тронуло ржавчиной да позеленела бронзовая, украшенная серебром рукоять.