Форпост в степи

Вторая пуля пробила грудь, но, к счастью, не задела жизненно важных органов. Когда Архип открыл глаза, огонь жег его тело. Кузнец шевельнулся, и тогда нестерпимая боль пронзила внутренности. Он прикрыл глаза и попытался понять, насколько тяжело ранен и хватит ли сил добраться до дома Мариулы.

Казак крикнул что было мочи, но лишь слабый хрип вырвался из его кровоточащей груди. В душу закрался страх.

Архип не хотел поддаваться этому чувству и решил ползти. Он собрался с силами и, зажав кровоточащую рану на груди, пополз вперед.

18

Этим же утром двор Данилы Донского огласился душераздирающим криком. Разъяренный атаман держал в руке камчу. Лицо его горело, глаза яростно сверкали, он трясся от гнева. Перед ним завывал от боли, закрывая голову руками, Пантелей Еремин. По лицу казака струилась кровь; по двору дикими прыжками скакал атаманов конь Кыргыз.

— Ах ты, вражина! — орал Донской. — Ты почто мою скотиняку губишь? Это так ты долг свой передо мной отрабатываешь, голодранец?

— Дык, я зараз как лучше хотел, — хрипел Еремин и смотрел на грозного атамана затравленным взглядом. — Я ж хотел, чтоб Кыргыз водицы испил. Он же запалился от скачки.

Донской побледнел, бросился на провинившегося казака и замахнулся большим волосатым кулаком:

— Сейчас как двину вот в рыло, песий сын. Ты что, аль запамятовал, что запаленного коня не следует зараз водицей поить, покуда не остынет? А ты его ледяной колодезной водицей опоить хотел!

Атаман двинул Еремину кулаком в лицо, да так сильно, что несчастный только охнул и упал на землю без чувств.

— Ах ты, вражина. Ах ты, врак. Червяк навозный!

Взбешенный, Донской замахнулся камчой, но чья–то железная

рука остановила его. Он обернулся и увидел перед собой урядника Петра Белова.

— Будя, поостынь, Данила! — спокойно сказал Белов. — Не со зла он, а по тупости своей, ручаюсь!

— Что такое? — заорал атаман, смерив урядника полным ненависти взглядом. — Ты что? Приперся ко мне незваным, да еще встреваешь куда ни попадя?

— Петро, вступись, защити, — размазывая по лицу слезы, взмолился Еремин. — Ты ж знаешь, что я не могу чего худого супротив своих замысливать!

— На кой черт ко мне заявился? — спросил Донской, злобно глядя на Белова.

— По делу безотлагательному, — так же спокойно ответил урядник.

— По какому, говоришь? — прорычал атаман.

— По государеву, безотлагательному. Губернатор нарочного с пакетом прислал!

— А чего он меня не сыскал?

— А я почем знаю. Подскакал к моим воротам и кликнул меня, даже с коня не слезая.

Донской схватил пакет и разорвал его дрожащими пальцами. Дочитав документ до конца, он вложил его в пакет и уже спокойно спросил:

— А куда посыльный–то подевался?

— Как куда? Обратно ускакал.

— И ответа не дождался?

— Видать, не нужен ответ губернатору–то!

Атаман покосился на всхлипывающего Еремина:

— Эй ты, образина чертова. Надевай скорее малахай и беги по городку, казаков зараз на круг кликни.

— Я сейчас, я мигом, — вскочил «нерадивый» казак, довольный, что гнев с атамана слетел, и он легко отделался.

— Всем обскажи, что пущай пополудни к церкви стекаются.

Еремин пулей вылетел за ворота и исчез из виду.

— Вот аспид ползучий, — улыбнулся невольно атаман, — еще коня моего хоть пальцем коснется, расколю башку, как тыкву!

Он вновь посмотрел на пакет и ткнул локтем в бок урядника:

— Ступай за мной в избу, архангел–спаситель. Сейчас по стаканяге врежем — и поразмыслим над Губернаторовым предписанием!

* * *

На площадь перед церковью вынесли стол. Его тут же накрыли зеленым сукном, положили бумагу и поставили чернильницу. Писарь Гордей Тушканов с важным видом занял свое место.

Вокруг царило необычайное оживление. Толкались сгорающие от нетерпения казаки, а чуть дальше, прямо у ступенек храма, — любопытные казачки. Урядник Белов подшучивал над побитым атаманом Пантелеем Ереминым, у которого синяк под правым глазом переливался на солнце всеми цветами радуги. Григорий Мастрюков и Степан Коновалов наседали на Никодима Барсукова, интересуясь, как идет подготовка к предстоящей свадьбе. Поп Серафим отвечал на вопросы Лариона Санкова и Егора Зверева, которых вдруг заинтересовали некоторые вопросы религии. Тархей Волков интересовался у Кузьмы Брынцева, как будут делить сенокосные угодья. Матвей Куракин с видом похотливого кота с интересом рассматривал разнаряженных молодых казачек. Облокотившись на стол, стоял Никодим Вороньжев и что–то пытался втолковать писарю. В стороне молча сидел Лука Барсуков. Он был мрачен и задумчив, словно какая–то тяжесть давила его душу.

Атаман Донской сел за стол рядом с писарем и вертел в руках пакет губернатора.

А казаки все валили и валили на площадь, разговаривая, крича, бряцая оружием.

Стоило вглядеться в этот бурлящий поток, в довольные бородатые лица казаков, в их искрящиеся глаза, и становилось ясно, что это людское море обманчиво и в любую минуту может взволноваться.

Прошло полчаса. Шум и гомон все усиливались.

— Чего не начинам? — слышалось со всех сторон.

— Вроде все тут, почитай, собрались?!

— Что, начнем? — повернув голову к атаману, спросил писарь.

— Давай начнем, помолясь, — ухмыльнулся Донской.

Он встал. Над площадью сразу стало тихо. Атаман повернулся к церкви и, крестясь, заговорил:

— Господи, внеси разум в наши головы и не допусти в наши споры несправедливости!

— Господи, не оставь нас! — прозвучало одновременно из множества уст.

Шум стих.

— Браты–казаки! — выкрикнул атаман. — Согласно обычаю я велел кликнуть круг, чтоб зараз зачитать всем депешу губернаторскую!

— Одобрям! Одобрям! — заревели казаки.

Донской достал из пакета листок бумаги. Он читал медленно, заикаясь и повторяя чуть ли не каждое слово. Едва атаман закончил «честь депешу», Иван Григорьев вскочил со скамейки и закричал:

— Кто как, а я ни хрена ничего не уразумел!

— Что ты не разумеешь, пень трухлявый? — заорал на него Петр Белов. — В среду, через неделю, казаков яицких править будут за бунт. А нам всем зараз предписано губернатором в оцеплении стоять сообча с казаками бердскими, илецкими и оренбургскими!

— Братов–казаков пороть будут, а мы охраняй правежников хреновых? — недовольно крикнул Евдоким Горохов.

— Не хреновых, а государевых! — погрозил ему кулаком атаман. — Ты тут лишнего не бреши, а то самого на правеж сейчас выведу!

Шум поднялся над площадью. Рев и крики разбушевавшегося круга, возгласы возмущения смешались с бряцаньем сабель, хохотом и бранью. Казаки кивали на атамана, который стоял за столом, точно истукан, зажав в руке злосчастную депешу.

— Не одобрям зараз пикету! — заорал Григорий Мастрюков. И его поддержало много голосов.

— Ты что, очумел, хрен толченый? — загремел, грохнув кулаком по столу, Донской. — Ты на что общество подбиваешь, злыдень?

— На справедливость, вот на что! — смело ответил Мастрюков. — Чего нам эта курва немецкая хорошего сделала? Влез в губернаторское кресло и поборы чинит. Я эдаких немчин на Прусской лупастил в хвост и гриву.

— Не горлань ереси, Гришка! — снова погрозил ему кулаком атаман. — Ей–богу, без правежа, сейчас прям рукою своею скулу тебе сверну!

— А я прям испужался, гляди–ка, аж в штаны зараз навалил, — зло огрызнулся неугомонный Мастрюков. — Пущай губернатор ко псам валит, а мы лучше об сенокосе поболтаем!

— Одобрям! Одобрям! — оживились присмиревшие было казаки.

Атаман не ожидал таких крамольных настроений среди казаков, но внешне оставался спокойным. Он, продолжая стоять за столом, немного подался вперед, вслушиваясь в общий говор, и, когда до его ушей долетело, что все казаки заняли сторону Мастрюкова, покачал укоризненно головой. В этот момент они переглянулись с Петром Беловым, и урядник хитро улыбнулся. Казаки, позабыв о порядке и своем достоинстве, кричали, ругались матом и при этом удивлялись, откуда такой гул над площадью.