Баязет

Иначе бы мне несдобровать. Нас-то, лежачих, сказывал он, морщась от йода, - турки словно капусту мельчали, только в бочку не солили. Кажись, и не злится басурман, а так себе, знай режет да режет, пока всего в плахты не иссечет.

- Это они умеют, хлебом не корми, - сказал Сивицкий, очищая порезы. - А ты на войну по своей воле пошел или взяли?

- А как же, ваше благородие. Мы яснополянские, по Тульской губернии состоим. Наш барин-то, граф Толстой, уж на что смиренный человек, а и тот в Сербию хотел пойти. "Вся Россия, - говорил, - тепереча там, ну, значит, и я должон пострадать..."

- Больно? - спросил Сивицкий.

- Притерпелось уже. Не так чтобы...

Сивицкий взял операционную иглу - велел солдату отвернуться:

- Лежи смирно. Я тебе вот зад сейчас заштопаю, домой прибежишь с войны - и жена не узнает.

Острые лопатки солдата мелко тряслись:

- Ой, не смешите меня, ваше благородие. Как засмеюсь - так больно...

Китаевский подошел к столу:

- Александр Борисович, я закончу солдата, а вы пройдите к Пацевичу, с ним что-то нехорошее... Кажется...

- Что вам кажется?

- Конец, кажется...

Сивицкий сначала прошел в свою клетушку, отыскал окурок цигарки и с жадностью дососал его до остатка. Что ж, у них могли быть столкновения по службе, они могли не любить один другого, но сейчас, как врач, он сделал все для спасения жизни полковника.

Да, полковник умирал.

- Вы что-нибудь хотите? - спросил его Сивицкий.

- Нет, - вразумительно ответил Пацевич. - Мне сейчас хорошо... Я уже близок к истине.

- Но я не Пилат, а вы не Христос, - улыбнулся врач.

- Я... заслужил презрение, - сказал Пацевич. - Так?

- У меня нет презрения к людям, которых я лечу, - ответил Александр Борисович и заботливо поправил на полковнике одеяло.

Пацевич помолчал, улыбаясь с закрытыми глазами.

- Вы, - неожиданно спросил он, - когда-нибудь бывали на Волыни?

- Был. Да, был.

- Тогда вы знаете... это:

Плыне, Висла, илыне,

По польской краине,

А допуки плыне...

- Да, я помню, - сказал врач, - "Польска не загине...". Я, помню, был еще молод, хотя и тогда мундир сидел на мне мешковато.

И я помню плошки на улицах, танцы в тесных цукернях и песни юных паненок... Все это было давно, и тогда я был влюблен.

Кажется, единственный раз в жизни!

Он пожал тяжелую руку Пацевича и оставил его.

Смерть встала на караул, торопя время, у изголовья полковника на восходе солнца. Был еше ранний час, и не остывшая за ночь крепость торжественно молчала. Адам Платонович пожелал видеть своих офицеров, и они, еще заспанные, грязные, зачумленные, собрались кружком возле умирающего, сняли фуражки.

- И вы, Некрасов? - слабо удивился Пацевич.

- И я...

Первые лучи солнца осветили паутину углов. Где-то за окном, радуясь наступлению дня, чирикнула птица.

- Вот и все, - сказал Пацевич.

Офицеры понурили головы. Ватнин отцепил от пояса фляжку, поднес ее к губам полковника:

- Ваше высокоблагородие, хлебните