Ставрос. Падение Константинополя (СИ)

Он отвел ее подальше, схватив под руку. Покрывала поднимать не стал: патрикий и так видел, что перед ним она, Метаксия, со всеми ее дьявольскими расчетами…

Гнев ударил ему в голову, и он воскликнул:

- Что ты творишь?

- Молчи!

Сестра оборвала его и подняла покрывало сама: оно душило ее, кровь тоже мешала ей говорить.

- Что ты знаешь, чтобы меня обвинять? – спросила Метаксия низким гневным голосом. – Да, я здесь – как и ты здесь, брат… Не общая ли ошибка свела нас на этом форуме?

Фома молчал, сверкая глазами и пожирая ее взглядом. А сестра шагнула к нему и спросила совсем тихо:

- Уж не являлся ли ты ко мне домой, пока меня не было?

Фома кивнул.

- И ты знаешь, что я там обнаружил!

- Молчи, глупец!

Ее твердый яркий рот дрогнул.

- Ты ничего не мог там обнаружить, - сказала она почти презрительно. – Ты скорее обнаружишь здесь нас обоих, если не успокоишься!

Фома молча смотрел на нее. Метаксия была права. Он не мог обнаружить их обоих. Он не мог тронуть ее посреди города. Даже если сестра ничего еще не совершила, а только намеревалась – Фоме оставалось только выкрасть ее и под пыткой вырвать у нее признание; а так с Метаксией, со своей Метаксией, он никогда бы не поступил.

И ведь ее наверняка защищают теперь – Фома Нотарас даже догадывался, кто. Сестра уехала в Город давно, очень давно.

Ее управителя Сотира, мерзкую старую лису, он подверг бы пыткам с удовольствием…

Метаксия усмехалась ему в лицо.

- Ну, что теперь? Сложим оружие? Поговорим наконец, как и следует союзникам и благородным людям?

Фома кивнул.

- Прости.

Метаксия смотрела на него со снисходительной жалостью, смотрела, как золотятся его волосы, точно брат был самим Фебом – нет: он был мальчишкой-Фаэтоном, низвергнутым с солнечной колесницы своего отца…

- Где ты остановился, брат? – спросила она. – Наверняка в мерзкой гостинице, чтобы выследить меня? Не было нужды.

Сестра снова взяла его под руку.

- Ты мог бы сразу приехать ко мне – ты знаешь, где найти меня… Или мог бы прийти во дворец. Хотя я там бываю не очень часто.

Они медленно пошли в сторону Августейона, а Фому не оставляло чувство, что он упустил что-то очень важное – он чувствовал себя глупейшим из учеников на лекции у этой женщины-философа. Хотя сейчас… он бы проклял всю философию, которая только и делала, что отделяла человека от Бога. Разве теперь время?

“Разве теперь время?.. ” - хотел он выкрикнуть Метаксии в лицо.

Но ныне между ними стояла тьма, которая только сгустилась, пока они были разлучены… Они говорили на одном языке, на прекраснейшем из языков, – языке божественного откровения, - но больше не понимали друг друга.

- Как там наша Феодора? – вдруг спросила Метаксия. – Она очень боится за тебя?

Метаксия улыбалась, как будто шутила.

Фому вдруг охватило желание схватить эту женщину за плечи и трясти, пока не вытрясет признание; но он только стиснул зубы и кивнул.

- Она любит меня.

- Надеюсь, так, как ты этого заслуживаешь, - сказала Метаксия. Фома покраснел, но промолчал. Метаксия умела говорить любезности, которые звучали как оскорбления, - и оскорбления, похожие на любезности. Они оба были научены этому в совершенстве при дворе василевса. Как ему сейчас хотелось схватить эту женщину за плечи и трясти, пока в ней не останется ничего, кроме любви к нему и правды!..

Он, кажется, и в самом деле поглупел от своей любви. Но не отказался бы от своей любви… он ни за что не хотел опять поумнеть так, как Метаксия.

Только не так, как эта несчастная поумнела семь лет назад.

- Идем, Фома, уже поздно, - мягко отвлек его от тягостных мыслей голос сестры. – Ты ведь не хочешь остаться здесь ночью на улице?

Патрикий рассмеялся.

- Спасибо, Метаксия. Я сейчас уподобился ослу.

Он подумал, что не скажет ей, где остались его слуги, - но сам пошлет к ним весточку… Если Метаксия не перехватит его посланца. Но не должна: даже она не в силах предусмотреть все.

За много дней пути от Города Феодора молилась перед образом – за всех, кого любила, и за своих врагов. Когда она все-таки легла, долго еще думала о них и не спала.

Микитка в эту ночь тоже долго не спал и молился, лежа на своей узкой жесткой постели. Он думал о том, когда опять увидит Феофано. На встречу с матерью евнух не надеялся - почти не надеялся, вспоминая лицо и слова гречанки.

Феофано он увидел через день – она поджидала его в зале, в котором Микитка привык околачиваться, когда выдавался свободный час. Тогда постельничий отпускал его погулять, видя, что мальчик томится. Русский пленник не походил на других евнухов, в которых умирали все человеческие чувства, - и не походил на самого Луку: но этим он, пожалуй, и пришелся по сердцу василевсу.

Феофано подошла к Микитке, улыбаясь, теперь с открытым лицом и в ярком драгоценном наряде. Ее алая туника, расшитая золотом, с золотой бахромой и белой розой на груди, наверное, бросалась в глаза всем вокруг. Микитка ужаснулся такой смелости. Но, может быть, таков ее умысел – или греческая госпожа на самом деле невинна?

Ему вдруг ужасно захотелось в это поверить…

- А у меня для тебя есть письмо, - шепнула гречанка, когда увидела, что евнух готов слушать ее.

Микитка быстро протянул руку – и тут же отдернул, будто обжегся. Феофано засмеялась.

- Вот же, вот! Посмотри: рука твоей матери.

И в самом деле: Микитка узнал почерк Евдокии Хрисанфовны – и даже ее манеру. У него мелькнула было мысль о подделке, но никакие гречины не смогли бы говорить с ним языком ее сердца.

- Что от меня нужно? – прошептал Микитка, спрятав письмо на груди.

Он уже опять совершенно забыл о благодарности. А Феофано, казалось, не обращала на это никакого внимания.

- Ничего дурного, - ответила греческая госпожа. – Успокойся, мальчик. Я ведь знаю, что ты не способен на дурной поступок.

Микитка огляделся; он вдруг подумал, сколько людей могло видеть их, и его бросило в пот. Феофано склонилась к нему и поцеловала; он чуть не подскочил от прикосновения ее губ.

- Теперь иди, - сказала она.

Микитка не двигался с места, глядя на нее.

- Служи, как и служил, - это все, что от тебя нужно, - прибавила Феофано, поняв, чего он ждет.

Микитка кивнул и пошел прочь. Он так и не нашелся, что сказать, - и вспомнил о благодарности, только когда Феофано осталась далеко позади.

========== Глава 16 ==========

Микитка спал, подложив руку под щеку, как спал еще маленьким, - спал безмятежно, устав бояться. Письма матери у сердца согревали его: Микитка на ночь положил их под тюфяк, чтобы не измять ненароком. Он получил всего два – но этого было довольно, рабичич радовался и такому привету: а пуще того радовался, что Феофано от него отступилась.

Может быть, поняла, что он не годится для черного дела, - и нашла себе других помощников… Или совесть заговорила.

Евнух смутно сознавал, что вокруг него начались разговоры, топот; ему казалось сквозь сон, что он опять на корабле, и его опять везут куда-то навстречу неволе… или куда еще Господу угодно. Так ему казалось до тех пор, пока под ним не встряхнули тюфяк; Микитка с испуганным криком скатился с него на пол, не успев даже вскочить. Он больно расшибся о пол, хотя тот и был устлан персидским ковром, на котором одном можно было выспаться по-княжески…

Микитка стоял на четвереньках, ошалело озираясь. Потом он посмотрел перед собой и понял, что красное от гнева голое лицо, нависшее над ним, принадлежит постельничему Луке. Евнух сейчас вовсе не казался существом, лишенным страстей.

- Что случилось?.. – спросил Микитка, поднимаясь на ноги; он не успел встать – его вздернули за шиворот. Юный евнух вскрикнул и забился, но рука стражника держала его, как щенка, которого собирались топить.

- Я ничего не сделал! – воскликнул русский пленник.