Хомуня

Осторожно, чтобы не потревожить мужчину, Аримаса выкатилась из-под медвежьей шкуры, оделась и села у него в изголовье.

Проснулся Мадай, встал, подбросил в костер дров и, кряхтя, опустился около дочери.

— Ну как? — спросил Аримасу.

— Он весь мокрый.

— Это хорошо. Хворь из него выходит.

Мужчина опять застонал и открыл глаза.

Он посмотрел на старика, потом перевел взгляд на женщину, пытался понять, кто эти люди, которые сидят перед ним. У него слегка кружилось в голове, и потому казалось, что лица старика и женщины, тускло освещенные красноватым мигающим пламенем костра, плавают в покрытой рябью мутноватой воде. Временами они виделись ему такими расплывчатыми, что он начинал сомневаться — в самом ли деле этот старик и эта женщина сидят подле него или они грезятся ему.

Он снова прикрыл глаза. Кружиться в голове перестало, и он тут же вспомнил все, что произошло с ним на обледенелом утесе.

Сознание, наверное, он потерял сразу, как только свалился с кручи. На что он упал? На снег? На мерзлую землю?

Чем больше он осознавал случившееся, тем сильнее чувствовал боль в своем теле. Будто его побили палками. Или камнями. В древней Иудее, как сказано в Библии, неверных жен приговаривали к смерти, к побитию камнями. Ему хотелось улыбнуться своему нелепому сравнению, но он не сумел этого сделать. Сил не было. Тело его горело. Порой казалось, что в утробу ему поставили жаровню с углями. Во рту стало так сухо, что трудно было пошевелить языком

Ему хотелось пить, но ни старик, ни женщина не догадывались поднести хотя бы глоток воды. Он пошевелил губами, попросил пить, но голоса своего не услышал. Сухое горло не издало ни одного звука.

Он испугался, что эти люди, если даже он и наберется сил, заговорит с ними — хоть по-русски, хоть по-грузински — не поймут его. Они ведь не грузины. Последнее грузинское селение отряд миновал еще два дня назад. Там, в селении, крестьяне угощали ратников горячей бараниной и сыром и говорили, что впереди, за перевалом, грузинов уже нет, там живут аланы. Он не знал языка аланов, хотя в Тифлисе, при царском дворе, их было много. Он заучил всего несколько аланских слов, но сейчас и они не приходили ему на память.

И тут он вспомнил, как посол царицы Тамары заверял князя Юрия, что в Алании переводчик не понадобится. Почти все аланы двуязычны, владеют не только своим, но и половецким языком. Князь Юрий, всегда сдержанный, в этот раз не удержался, похвалился послу, что и русичи, особенно на юге, тоже свободно изъясняются с половцами, тоже говорят на двух языках.

Мужчина шумно, с присвистом и хрипотой — так клокотало в горле, вздохнул, открыл глаза, посмотрел на женщину и еле слышно попросил на тюркском:

— Суу бер ичерге — дай воды попить.

Женщина задумалась на мгновение, мельком взглянула на старика, и тут же ответила:

— Я согрею тебе молока, — улыбаясь, она ладонью вытерла его мокрый лоб, ласково погладила щеки. — Полежи, я быстро.

Мужчина хотел повернуться на бок, но тут же сморщился от боли, застонал и закрыл глаза.

Аримаса налила молока из большого кувшина в маленькую корчагу, поставила к углям.

Боль прошла, и мужчина снова поднял веки. Мадай наклонился ниже и тихо спросил:

— Ты кто?

— Я русич, Игнатием зовут…

И еще что-то произнес раненый, но то ли старик не расслышал последних слов, то ли просто не понял их, однако согласно кивнул головой.

— Аримаса, его зовут Русич, — сказал Мадай, когда дочь принесла молоко. — Ты без нужды не тревожь его. Пусть сил набирается.

Аримаса приподняла Русичу голову и поднесла ко рту корчагу с молоком.

Утром ему стало легче. Аримаса не скрывала своей радости, зарезала косулю, напоила его горячей кровью. Потом сварила почти половину туши, по нескольку раз на день садилась рядом с Русичем, поила его жирным бульоном, выбирала самые лучшие кусочки мяса, кормила с рук. Она, повеселевшая, без умолку рассказывала, как научилась охотиться, бить зверя, добывать пищу для себя и своего отца, старого Мадая, при этом постоянно улыбалась и ласково смотрела на Русича.

День ото дня он набирался сил, но нога продолжала болеть. Временами Русичу казалось, что рана заживает, боль начинает исчезать, но потом она снова усиливалась, мучила его ночами.

Русич чувствовал неловкость от своей беспомощности. Наверное, беспомощность эта и напомнила ему князя Михалка, которого шестнадцать лет назад довелось встречать в Москве, на границе Суздальской и Черниговской земли. Князь Михалко находился тогда почти в таком же состоянии: «Вышедшю же из Чернигова Михалкови и уя и болезнь велика на Свине. И възложивше на носилице несяхуть токмо ле жива…»

Это было год спустя после убийства Андрея Боголюбского. Михалко ехал во Владимир, чтобы еще раз попытаться завладеть великокняжеским столом. Но если год назад, после похорон Андрея, он надеялся только на свои силы да право старшего сына Долгорукого, то теперь жители Владимира, недовольные правлением Ростиславичей, сами направили к нему послов: «Ты старший между братьями, — передали послы волю горожан, — приходи к нам во Владимир; если ростовцы и суздальцы задумают что-нибудь на нас за тебя, то будем управляться с ними как бог даст и святая Богородица».

Позвать Михалка их принудила ненависть ростовских бояр к городу Владимиру, населенному простолюдинами, зарабатывавшими себе пропитание и порты на строительстве дворцов и церквей, которое вел Боголюбский.

Ростовцы и суздальцы, после смерти Андрея, захотели свою правоту поставить, сказали: «Как нам любо, так и сделаем: Владимир — пригород наш. Если захотим, пожжем Владимир или пошлем туда посадника: те бо суть холопи наши каменосечцы и древоделы и орачи». И хотя владимирцам все же удалось отвергнуть притязания старших городов, перенесших к себе в Ростов великокняжеский престол, и отказаться от посадника — вместо него приняли у себя младшего брата Ростиславичей, Ярополка, — но положение их от этого не улучшилось. Ростиславичи — князья молодые, во всем следовали воле бояр. А те поучали их больше брать с владимирцев взяток и судебных взысков. Не только простолюдины терпели тяжкие поборы, князья растащили из церкви Владимирской Богородицы золото и серебро, отобрали ключи от ризницы и все дани, какие назначил князь Андрей для этой церкви, задумали ограбить и великолепный Успенский собор — тоже детище покойного Боголюбского.

Такого терпеть дольше уже не было сил, и владимирцы стали собираться на сходки, говорили: «Мы приняли князей на всей нашей воле, они крест целовали, что не сделают никакого зла нашему городу, а теперь они точно не в своей волости княжат, точно не хотят долго сидеть у нас, грабят не только всю волость, но и церкви; так промышляйте, братья!»

Помня старую присягу Долгорукому, владимирцы приютили у себя княжича Юрия, сына Андрея Боголюбского, изгнанного Ростиславичами из Новгорода, не побоялись, что у Юрия начнется распря с двоюродным братом, Ярополком. А когда отрядили ополченцев в Москву для встречи Михалка, то упросили Юрия стать во главе их, сказали: «Либо Михалка князя себе добудем, либо головы свои сложим за святую Богородицу и за Михалка князя».

Юрий и сам не против занять стол отца, стать князем Владимирским, огорчался, что нет на то воли народа. К тому же понимал он, что черед его еще не пришел. Никто не позволит ему сесть на великокняжеский стол, коль живы младшие отцовы братья, Михалко и Всеволод. Потому согласился вместе с худыми владимирскими людьми и примкнувшими к ним переяславцами выступить против Ростиславичей. А Игнатию — что: куда княжич, туда и он, как нитка за иголкой. Еле-еле успел съездить в Боголюбово, повидаться с отцом и матерью.

Настасья расстроилась, сказала Игнатию, что лучше бы он не приезжал. И все потому, что Козьма, узнав, что владимирцы отправляются встречать князя Михалка, решил ехать вместе с Игнатием, старшим своим сыном, да еще взять с собою и младшего, Хомуню. «Пускай, — говорит, — мир увидит, привыкает к походам».