Над бездной

Ее глаза слипались от непреодолимой дремоты; строчки, мелко написанные красавицей Люциллой, подарившей поэму с иллюстрациями своего рисования своему старому жениху, — эти строчки представлялись Аврелии перепрыгивающими одна через другую; ее челюсти неудержимо стремились к зевоте.

Она стала читать со слезами и таким страдальческим голосом, что можно бы подумать, что тут не древнего героя ожидает смерть, а читательницу этой поэмы:

— И с тоской заныла грудь… Непорочностью чиста… Юных дней его мечта… — тихо повторял старик свои любимые строфы, выбивая ритм по одеялу пальцами и не слушая чтения.

продолжала Аврелия читать нараспев, едва в силах будучи сидеть, усталая и измученная, и физически и нравственно. В эти минуты она готова была проклинать и своего жениха, сочинившего стихи, и ненавистную ей насмешницу Люциллу, переписавшую их для ее отца в знак своей любви, и самого Курция, давшего Сервилию фабулу для его поэмы.

— Как плохо ты читаешь, дочь! — заворчал старик, оторвавшись от своих грез о Люцилле, — ты читаешь, точно по складам… если ты будешь так мне читать, я завтра тебя заставлю при себе прочесть эти стихи без отдыха десять раз.

— Мне очень спать хочется, батюшка… уже полночь… я встала сегодня на заре, целый день работала… на заре ты меня опять разбудишь…

— Лентяйка!.. а как же я-то целый день работаю и никогда не хочу спать?! иди спать!.. Барилл, ты продолжай!..

Аврелия ушла, а невольник, не смея сесть, прислонился к стене около столика и, наклоняясь к тусклой лампе, продолжал чтение:

— Садись вон туда на пол, чтоб я мог видеть твое лицо и узнать по его выражению, сочувствуешь ли ты этим милым строкам, или смеешься над тем, кто их сочинил, над той милой рукой, которая их переписала для меня, и надо мной самим, который в восторге от этой поэмы.

Барилл сел на указанное место, поставив лампу также на пол, и продолжал свое чтение:

— Милая! — вскричал старик, забывшись, — никакой священный обет не заставил бы меня огорчить ее… Аврелий и Люцилла — какое дивное сочетание имен!.. это симпатия душ, определение Рока!.. она сказала, что сами Парки свили наши жизненные нити во единую неразрывную нить!.. Аврелий, происходящий от золота, Люцилла — от луча света, от солнца [5]… Золото впотьмах — простой темный металл… оно блестит от луча… да, эта девочка — яркий луч солнца, озаривший мой жизненный закат, согревший мое хладеющее сердце… читай, Барилл, дальше!

Барилл читал; глаза влюбленного старика долго сияли огнем его поздней любви, но мало-помалу их блеск потух, веки смежились; руки Котты, отбивавшие по привычке такт по одеялу, ослабели, он задремал, погрузившись в сладкие грезы о своем близком браке с красавицей Люциллой. Барилл ушел в свой чулан, чтоб воспользоваться этим промежутком отдыха, который, как он очень хорошо знал, будет весьма краток.

Глава XI

Плутни рабов

Вышедши из спальни своего господина, Бербикс направился в атриум — комнату, которая некогда была священной в жилище каждого римлянина, но в эту эпоху снизошла до значения простой кухни, потому что, когда хозяева строго разграничились со слугами в своих привычках, то разграничились также и в обстановке жизни. В богатых домах роль атриума занял триклиний — комната, названная так от стоявшего в ней трехстороннего стола, в виде буквы П; господский атриум обратился в обыкновенную залу, хоть там все еще, в некоторых домах, помещался домашний очаг, но на нем уже ничего не варили и не жарили, а видели в нем только род жертвенника в честь домашних богов и предков, статуи которых симметрично стояли вдоль стен, на высоких пьедесталах. Но в доме Котты был только один атриум — людская кухня, несмотря на то, что дом был очень велик.

— Так я и пошел для старого скряги бродить по ночам за всякими пустяками! — ворчал дикарь, переступая порог кухни.

Там он скоро нашел свою сестру, спавшую на лавке, со связкой соломы под головой.

— Катуальда, поднимайся, долговязая! — закричал он, схватив ее за руку и грубо тряхнув.

— А? что? — отозвалась девушка, испуганно тараща свои заспанные глаза.

Она только что заснула после целого дня трудов и беготни. Увидев, при свете догорающих углей, облик фигуры брата, Катуальда оттолкнула его от себя прочь и, снова улегшись, не менее его грубо, спросила:

— Это ты, неугомонный? чего тебе надо? пошел прочь! ни днем, ни ночью от тебя никому нет покоя!

— Не я виноват, что старый филин не спит по ночам, как добрые люди, а посылает чуть не за Геркулесовы Столбы, когда ему вздумается, за разною дрянью… иди, говорит, сейчас к соседу Сервилию, да принеси мне мази из собачьих костей… так я и пойду по ночам болтаться по дорогам, да царапать мои ноги о камни!.. есть и помимо меня тут, в доме, слуги, которым нечего делать, которые день и ночь только, по лавкам валяются… ступай, долговязая, вместо меня за этою проклятою мазью, да живее!.. не то мне за твои мешканья-то все бока отколотят.

Девушка издала странный, громкий звук — смесь зевоты с горестным стоном, но, не ответив ни слова, вышла торопливо из кухни.

Ночной, горный ветерок освежил Катуальду, когда она, выйдя за ворота усадьбы, очутилась в поле. Уже давно привыкнув спать очень мало, — когда, где и сколько придется, — она очень скоро отогнала свою дремоту и бодро пошла скорым шагом по пешеходной тропинке, извивавшейся среди полей и виноградников через пригорок, по направлению к границе соседских владений.

Сервилий, однако, не писал в этот вечер стихов, как полагал его приятель, а давно уже спал после хозяйственных трудов, многочисленных, но благоразумно-рациональных; спали и все его слуги.

Не одной Катуальде казался этот величественно-красивый, пожилой помещик, похожим на Юпитера. Когда он изредка приезжал по делам в Рим, немало женщин вздыхало о нем. Девушка из каждой аристократической семьи сочла бы за счастье его сватовство, а гордый сенатор с радостью назвал бы его зятем. Но он ни за кого не сватался. Любезный и приветливый в обращении, Сервилий, однако, держался в стороне от всякой фамильярности с женами и дочерьми своих друзей, и все думали, что он обрек себя на одинокую, холостую жизнь.

Отношения его к Аврелии никто не подозревал в Риме.

Его сон, прежде всегда крепкий и спокойный, после принятия в дом Люциллы сделался чутким и кратким.

Не легкую обузу навязал своему другу Семпроний, поручив ему свою неукротимую. Покровитель напрасно старался, и лаской и строгостью, приручить этого красивого зверка, возбудить в молодой красавице склонность к мирным занятиям сельской хозяйки. С глубокою грустью размышлял он о том дне, когда возвратится его друг и он сдаст ему дочь такой же неукротимою, как получил ее.