Над бездной

Это было подобие волшебного, лазурного грота на острове Капри, близ Неаполя, уже и тогда известного своей красотой.

Капризная дочь Семпрония, проезжая с отцом из Рима на виллу Сервилия, посетила этот грот и непременно захотела обладать если не им, то подобием его.

Любивший до обожания свое единственное детище, богач устроил ей лазурный грот в доме своего друга, не взирая на слабый протест последнего, который, впрочем, не очень противился этому, потому что сам, поэт и идеалист в душе, любил все необыкновенное. Он влюбился и в Люциллу в первые дни ее пребывания у него, но после не только скоро охладел к капризной, избалованной красавице, но стал даже искренно презирать ее и желать выжить из своего дома каким бы ни было способом.

Старый холостяк привык тихо жить в своей деревеньке; привык видеть всеобщее спокойствие в своем доме, благосостояние невольников, строгое распределение времени труда, покоя и удовольствий.

Люцилла перевернула, так сказать, всю его жизнь кверху дном; она сбивала с толку своими причудами его слуг, нарушала их покой и днем и ночью, вставала, ложилась, обедала и ужинала, когда хотела, играла на лире и пела по ночам или бегала по саду со своими десятью невольницами, молодыми и прекрасными, одетыми в богатые платья; это последнее обстоятельство особенно не нравилось Сервилию, потому что и его рабыни стали желать для себя нарядов лучших, нежели их чистые, но простые одежды домашнего тканья.

Рабыни спали на мягких постелях под занавесками в просторной комнате, находившейся рядом со спальней Люциллы.

Поэтическое великолепие спальни нравилось молодой галлиянке, но не увлекало ее до восторга, потому что, несмотря на свою юность и провинциальную наивность, Катуальда уже очень хорошо знала цену всего этого, — знала, что все это очень дорого, красиво, эффектно, но в то же время глупо, пусто и непрактично, — весьма похоже, как ей думалось, на душу и ум очаровательной живой богини, обладательницы этого великолепия.

Душа Люциллы была таинственной загадкой даже и для образованных людей; как же могла ее понять и оценить молодая невольница, никого и ничего не видевшая и не знавшая в мире, кроме своего околотка и тамошних жителей?

Аминандр, изредка навещавший свою жену, всегда смеялся над причудами Люциллы, а он был кумиром Катуальды. Что он скажет, то было свято для нее.

Катуальда считала Люциллу ветреницей, беспорядочной особой, ненавистницей всего, что идет в разрез направлению ее убеждений, а каковы эти убеждения, — это была полная тайна, terra incognita, для Катуальды, не хотевшей ни разу и заглянуть в этот уголок мира особы, помогать которой согласилась единственно для приобретения суммы, нужной для своего выкупа из тяжкого рабства.

К одной из стен спальни было пристроено нечто, похожее на золоченую беседку, отделанную внутри шелковою матернею светло-голубого цвета, с золотыми и серебряными мелкими звездочками, и завешенную для защиты от комаров прозрачной египетской кисеей, падавшей роскошными складками до пола, дозволяя видеть сквозь нее внутренность этого алькова.

Там, на золоченой кровати, покрытой тончайшим бельем с вышивками, лежала красавица.

В эти два года красота Люциллы достигла своего зенита. В ее наружности было все, что только может очаровать смертного. Это был редкий феномен красоты в Риме, где никогда не было недостатка в красавицах. У нее были жгучие, лучистые, черные глаза и густые, длинные, белокурые волосы золотистого цвета.

Ее лицо выражало цветущее здоровье, довольство и счастье любви, о которой она мечтала, достигнув своей цели, потому что Фламиний, как ей казалось, любил ее и готов был бросить для нее все на свете.

Она блаженствовала.

Раскинувшись на подушках, Люцилла, одетая в прозрачное ночное платье, беспечно обмахивалась и играла веером из белых страусовых перьев с резною ручкой.

На углу кровати висела золотая лира, привязанная на широкой розовой ленте.

Круглый столик с ножками из черного индийского дерева с бронзой и доской из черного тенарского мрамора с мозаическим букетом роз был полон всем, что мог требовать прихотливый вкус капризной девушки; на нем было вино, вода, молоко, лимонный сок, разные пирожки и конфеты, кусок жареной дичи, крупные крустумские груши, виноград, яблоки, духи, помада из бальзамина и нарда, розовое масло, гребенка, зеркало.

По комнате плыло густое облако белого дыма от благовоний, поднимавшееся с трех бронзовых курильниц.

Такая атмосфера, несмотря на привычку, всегда ошеломляла Катуальду при ее появлениях, она никак не могла понять, что можно наслаждаться таким дымом.

Маленькая лампа, поставленная в голубой стеклянный тазик, слабо освещала внутренность алькова.

Катуальда распахнула занавес и остановилась пред постелью.

— От него? — тихо спросила Люцилла, улыбнувшись.

— Да.

— Иди сюда, садись и рассказывай!.. отчего он целую неделю не мог со мною видеться? Это вечность для меня!.. тоска!

— С голоду язык не повернется, — возразила Катуальда.

— Ешь, сколько хочешь; я не скряга, как твой филин.

Катуальда громко расхохоталась, схватила лучший кусок дичи, прыгнула на кровать и стала есть, беззаботно разлегшись поперек постели у ног Люциллы.

— Как ты смешно, быстро жуешь! — воскликнула Люцилла и бросила с небрежностью кисть винограда, которую Катуальда схватила налету, швырнув обглоданные кости за кровать, на дорогой ковер, которым был устлан весь пол.

— Ты видела его? — спросила Люцилла с нетерпением.

— Вчера.

— Рассказывай!

— Он долго не придет.

— Почему?

— Какие-то дела мешают… он не будет со мною откровенничать… сказал, что уедет в Рим на две недели.

— Зачем?

— Ничего не знаю.

— А Мелхола?

— Я ее не видела.

— С тех пор, как отвратительный Лентул застал нас, я боюсь ходить к ручью… Аминандр постоянно пугает меня корсарами, а ты…

— Я не знаю, госпожа, корсаров ли я видела… я видела недавно лодку большого калибра, нагруженную тюками и бочками; она, под вечер, когда уже стемнело, пристала к утесу Носорога: из нее вышли вооруженные люди и понесли привезенный груз на себе в дом Мелхолы. Через день после этого пропала Хризида.

— Ее исчезновение очень странно… корсары ли ее похитили, или…

— Сбежала?

— Не знаю.

— Если она сбежала, то мудрено ей было скрыться с ребенком.

— Меткая Рука — не простак. Если она сбежала, то, конечно, он об этом знал и помог жене скрыться.

— А если корсары ее похитили… бедный Аминандр!

Люцилла саркастически улыбнулась простоте своей помощницы.

— Аминандр богат, — возразила она, — богат силой рук и ума.

— У нас прошлой ночью отвязали собаку от ворот и украли; но в этом подозревают моего брата и его друга Дабара, — они, может быть, ее пропили, за неимением денег.

— Корсары… я боюсь, Катуальда, что они могут меня похитить и продать в рабство, особенно, если он… но, нет, нет!.. он меня любит.

— Он любит тебя до обожания; не тревожься…

— Если б было можно, без малейшего укора совести я отправила бы за Стикс моей рукой Лентула, нашептывающего ему, как злой дух… я убью, убью его!.. Мелхола говорила мне, что нет гадости, нет злодейства, на которое не решится этот человек и чего не присоветует другому. Я боюсь спустить веревку из окна, опасаясь, что, вместо моего милого, явится сюда этот изверг и сделает в доме скандал, грозящий мне вечным пятном, стыдом… он нарочно постарается здесь произвести шум и суматоху. Если он успеет охладить чувства Фламиния ко мне…

— Но он еще не успел в этом, и не успеет. Нельзя не любить тебя, госпожа: ты прекрасна, как сама Венера, а богата, как сама Фортуна.

— Да, моя красота и богатство дадут мне все, чего я желаю, но…

— Чего же не дадут?

— Счастья, Катуальда!.. нельзя купить за деньги сердце человека, нельзя его спасти… нельзя и всех подкупить… богатые неподкупны.

— Мелхола?

— Да. Я взяла у нее взаймы два миллиона за огромные проценты и на столько же в долг всяких материй и драгоценностей, без всякой надобности, чтоб только приобрести в ней верную помощницу. Она делает все, что я ей велю, говорит мне, о чем я хочу, но упорно молчит об одном…