Над бездной

Обе девушки несколько минут молчали; Катуальда отбивала по перилам пальцами такт и прищелкивала языком, не смея вслух выразить своего мнения об этом последнем обстоятельстве жизни своей госпожи. Аврелия в темноте не заметила, как на лице галлиянки играла плутовская улыбка, а оловянные глаза светились веселостью. Катуальда с трудом удерживалась, чтоб не расхохотаться.

— Да, — сказала она, стараясь казаться серьезной, — да, между нами мало разницы, и ты и я, мы рабыни; только я хочу быть свободною и буду, а ты не будешь, потому что не хочешь.

— Я не хочу? — повторила Аврелия с жаром, — чего не дала бы я, чтоб пожить на свободе хоть один месяц!

— Ты можешь быть и свободна и счастлива, но не мне учить мою госпожу!

— Катуальда, что ты так лукаво улыбаешься? Я это даже в темноте вижу. Зачем ты говоришь таким насмешливым тоном?

Катуальда не выдержала; она крепко стиснула Аврелию в своих объятьях и залилась звонким, почти истерическим хохотом.

— Госпожа, госпожа!.. ты можешь быть свободна и счастлива… ах, как ты будешь счастлива!..

— Когда же и как, Катуальда?

— После Вакхова дня… когда выйдешь за Кая Сервилия.

Новый хохот заглушил слова Катуальды. На лице Аврелии, до сих пор кротком, выразилась сильная досада и оттенок того брезгливого чувства, которое нас волнует при воспоминании о каком-нибудь противном кушанье или лекарстве.

— Я его терпеть не могу! — вскричала она, оттолкнув Катуальду.

— За что? — с новым смехом спросила галлиянка.

— За все. Ему 50 лет, а мне только 20; — какой же он мне жених? я его не люблю и не могу полюбить никогда, никогда!.. этот сентиментальный чудак является ко мне именно в то время, когда нельзя болтать с ним; он много раз подводил меня этим под гнев батюшки. Я тороплюсь горох провеять, а он мне начнет толковать нескончаемые басни о чудесах Цереры, начнет просить у меня позволения помочь мне в работе и все испортит.

— Помню я, как вы раз вместе взялись горох трясти да весь его по чулану рассыпали!.. ха, ха, ха!.. Кай Сервилий на тебя загляделся.

— Смейся, Катуальда!.. не тебя, а меня прибили за это. Батюшка, точно нарочно, подошел в эту минуту к двери, увидел, да и начал меня бить, больно прибил своею палкой. Сервилий уговаривал его, вздыхал, а потом сказал мне: «Не плачь, милая Аврелия, я тебе подарю, если хочешь, в искупление моей вины мешок жемчуга вдвое больше и крупнее этого мешка гороха». До жемчуга ли мне тогда было?! «Не надо мне твоих жемчугов, Кай Сервилий, — сказала я ему, — много их у моего отца, да он мне их не только надевать, смотреть-то не дает. Умоляю тебя, не ходи в мою кладовую!..» Он неделю после этого не ходил, а потом, догадавшись, что я туда от него прячусь, опять стал чуть не каждый день являться. Что может быть хуже любви старика?! он навязчив, точно докучливый комар.

— Не сердись на меня, милая Аврелия, но я скажу тебе правду: это ты не от себя говоришь, а со слов Люциллы. С тех пор, как вы познакомились, я тебя просто не узнаю. Ты наслушалась ее болтовни о скуке, любви, стариках и другом в этом роде, и повторяешь все это, даже в ее выражениях. Речь Люциллы дико звучит в твоих устах.

— Если я, в самом деле, сказала слова Люциллы, то они очень хорошо выражают мои мысли. Ах, Катуальда!.. я хотела бы…

Аврелия смутилась, снова обняла молодую невольницу и тихо шепнула ей на ухо:

— Я хотела бы, Катуальда, кого-нибудь сама полюбить, как, по словам Люциллы, в Риме все любят.

— Отлично!.. полюби же сама твоего жениха. Он вовсе не старик; напрасно ты его так называешь; я не знаю человека добрее и красивее его. Ты погляди когда-нибудь внимательно, как он величав в своей роскошной праздничной тоге; точно великий жрец шествует в храм, — так идет он сюда по пригорку, его плавная, певучая речь, добрый взгляд, светлая, обворожительная улыбка…

— Катуальда! — вскричала Аврелия теперь уже не с досадой, а со смехом — ты сама в него влюблена!.. о, как смешно!.. если б ты умела… впрочем, этого, все равно, нельзя… но если б ты была свободною, была, как я, дочерью сенатора, то я умоляла бы тебя…

— О чем, Аврелия?

— Ах!.. отбить его у меня… избавить меня от него. Идти не за того, кого любишь…

— Разве ты уже полюбила?

— А ты? ты любишь, Катуальда? любишь моего жениха? признайся, милая!.. я не рассержусь на тебя за это.

— Аврелия, — грустно ответила невольница, переставши смеяться, — не только любить, но и взирать-то на твоего жениха я не смею. Разве есть что-нибудь общее между таким ничтожным червем, как я, и первым богачом-красавцем наших мест? мое сердце… но, что тебе до этого?

— Любит его?

— Никогда я не осмелилась бы на такую нелепость; я всегда помнила и всегда буду помнить, кто я. Твоего жениха я глубоко уважаю, благоговею пред ним… когда он идет мимо меня, мне кажется, точно это сам Юпитер сошел с Олимпа, одетый в белоснежное облако. Когда он на тебя глядит с восхищением и любовью, мне его невыразимо жаль… одною холодностью отвечаешь ты, госпожа, этому достойному человеку… за него не только стоит перенести все побои, но даже… умереть!

— Умирай сама за него, если этого тебе хочется, а я… ах, какая тоска, Катуальда!.. скоро наступит этот ужасный Вакхов день… меня отдадут… отдадут… возьмет меня Сервилий и будет моим господином навсегда, на веки!.. никогда я от него не избавлюсь!

Аврелия тихонько заплакала.

— Моя милая Аврелия, — сказала Катуальда, поцеловав в голову свою госпожу, — ты полюбила? кого, Аврелия? не того ли ужасного человека?.. не…

— Кого, Катуальда?

— Если ты уже любишь, то узнай хорошенько человека прежде, чем отдать ему свое сердце. О, милая, добрая моя госпожа!.. не погибай, не пропадай, как…

— Кто?

— Не мне это говорить и не тебе это слушать, потому что я слишком тебя люблю, чтоб оскорблять твой слух разными сплетнями. Кай Сервилий — добрый человек, прекрасный, ты прожила бы с ним спокойно…

— Но…

— Ты любишь другого? кого?.. его врага?

— Фламиния? да разве он здесь? — спросила Аврелий с наивным удивлением.

— Нет, нет, он здесь никогда не бывает, — торопливо перебила Катуальда, — он живет в Риме.

— А он хорош собой? ты его видела?

— Никогда я его не видала, госпожа… где я могла его видеть?

— И я не видала, потому что он не живет на своей вилле с тех пор, как передал ее по закладной во владение ростовщику. Никто здесь не живет из молодых патрициев или плебеев, кому люба такая глушь?

— Можно любить и не знатного… ты любишь? — неотвязчиво приставала Катуальда.

— Я сама не знаю… некого любить в нашей глуши… несколько лет тому назад мне казалось, что мое сердце нашло человека, достойного любви, но… судьба нас разлучила… он был…

— Невольник? — спросила Катуальда глухим голосом, стараясь удержать тяжелый вздох, готовый вырваться из ее груди.

Она нервно вздрогнула и прошептала:

— Невольник!.. это был он… Аминандр… ты его любишь?

— Мне и до сих пор кажется, что я могу полюбить только того, кого изберет само мое сердце, — уклончиво ответила Аврелия. — Если отец и отдаст меня насильно за своего приятеля, то не может приказать мне любить его. Я буду рабою, но мысль моя все-таки свободна и свободной останется.

— Аврелия! — воскликнула Катуальда в ужасе, — я знаю, предчувствие давно мне сказало, что ты…

Ее восклицание было прервано сиплым голосом старой кухарки, высунувшей на террасу голову из двери.

— Так я и знала, так я и знала, — грубо заворчала она, — эта бездельница всегда всем хлопот наделает!.. я ищу госпожу по всему дому… я и Барилл, оба с ног сбились… я так и знала, что непременно ты, Катуальда, ее затащила куда-нибудь о пустяках болтать!.. господин гневается, мы ищем, а они обе вон где стоят да звезды считают!..

— Меня отец зовет? — торопливо спросила Аврелия и ушла в дом.

— Нет, уж что и говорить, — продолжала кухарка, по-прежнему стоя за порогом и высовывая голову в дверь, — нынешние молодые слуги гораздо хуже прежних… вместо того, чтоб старым-то людям помогать, они только льстят господам да пользуются их милостью. Что ты здесь толчешься, Катуальда? Хоть бы ты очаг-то за меня вымыла, а я завтра поспала бы подольше.