Над бездной

— Я и так нынче за тебя целый мешок гороху нашелушила, — возразила молодая девушка с досадой.

— Гороху!.. экая услуга великая!

— А ты забыла, что меня господин посылал за барбунами на пруд, а оттуда в дом Кая Сервилия с целою корзиной этой рыбы? ведь к соседу-то добрая миля будет, да и сажалка-то не близко. Провозившись с твоим горохом, я должна была бегом бежать, без передышки.

— Знаю я и еще одно доброе местечко, куда ты таскаешься! — проговорила кухарка с укоризною, но понизив голос, — вот постой, болтушка, выдам я вас господину, накроют голубчиков и такого зададут жару, что век не забудешь!

— А пожалуй, накрывайте! — также тихо отозвалась Катуальда. — Мне-то что до этого! Мне плохо не будет, если у нас явится новая госпожа: я сумею угодить ее причудам; ну а вам это будет не сладко. Ха, ха, ха!.. чудаки, право, эти богатые господа!.. придумают что-нибудь, перетолкуют между собою, поладят, и дело сделано; а каково от этого дела другим, — что им до того!

— Это ты, безмозглая, правду говоришь, — ответила кухарка несколько ласковее, — порешили: ты-де женись на моей дочери, а я женюсь на твоей воспитаннице; а каково будет старым-то, верным рабам, когда молодая-то госпожа, причудница, весь дом кверху дном перевернет, — до этого старому греховоднику нет заботы. Сервилиевским слугам что за беда!.. наша туда попадет, никому худа не сделает; добрая госпожа, иначе про нее не скажешь, а вот нам-то, горемыкам, что терпеть придется, как его-то ветреница будет над нами командовать!.. а-а-ах, горе наше горькое!..

— Бабушка Эвноя, старики и того не обдумывают, каково будет молодым госпожам с ними жить; наша-то потоскует да, пожалуй, обтерпится; у нее кроткий характер, уживчивый, а Люцилла…

— Уж что и говорить… ну, да наш-то ей крылья обрежет покороче, нежели я курам.

— Как бы не обрезал! ха, ха, ха!

И залившись неудержимым хохотом, Катуальда подошла к старухе, зажав себе обеими руками рот, чтобы в доме не слышали ее смеха.

— Так она и даст ему потачку, дожидайся! — продолжала она, наклоняясь к уху старухи, — так она для него и будет банки да горшки с места на место перестанавливать! будет узнавать, в каком амбаре какой кот засажен, да какая наседка сколько цыплят вывела!.. так и будет толковать с ним по десяти раз в день об одном и том же!.. Аврелия, по чем я в прошлом году ячмень то продавал? — по стольку-то, батюшка. — Пройдет час-другой, опять он кричит: почем мы ячмень продали? заладит одно и то же, конца нет. Никогда, никогда не забуду, как он раз купил какие-то семена цветочные, особенные, у проезжего армянина… все ему надо знать, все до последней ниточки, расспросил он этого армянина, кто он, как его зовут, из какого города, да после все это и забыл. Уж и мучил же он госпожу!.. семена посеяли, они не взошли… заладил старый чудак об этом армянине толковать, а имя-то его было мудреное, он все забывал; верно, обманщик нарочно выдумал себе такое прозвище, что не выговоришь. Кличет госпожу беспрестанно: сними со стенки дощечку, где имя армянина записано, и прочти, — сам-то плохо читает, не видит… неделю мучил ее этим!.. мне сначала ее жалко было, а потом смех меня разобрал… он крикнет: Аврелия! а я вместо нее высунусь в дверь из-за занавески да и отвечаю: — Эксакустодиан из Тиграноцерты, батюшка! — знала я, зачем он кличет. Издали-то он не видит, я ли это стою или госпожа, так и отвечала за нее, покуда раз не попалась. Очутился старик не на своем кресле, а подле двери, увидал, что это я отвечаю, схватил меня за косу да и отдул своей палкой.

Будет у него жена молодая, так не дождется он от нее этого почтения. Аврелия его любит, как дочь, уважает, терпит безропотно его причуды: мы — рабы его; мы должны его слушаться…

— И жена также должна.

— Знаю, что должна: всякая другая и стала бы угождать ему в надежде на скорое наследство, только не Люцилла… эту сломаешь, убьешь, но не согнешь по своей воле! нет!

Глава X

Причуды старого богача

Аврелия застала отца в его спальне. Это была довольно большая и высокая комната, с выбеленными стенами и потолком, без всяких украшений; у окна стоял письменный стол, полный разных бумажных и кожаных свертков, пузырьков с различными чернилами, заостренных палочек для писанья, которые тогда употреблялись вместо перьев, пакетов с семенами и т. п., все это было разложено в строгом порядке; над всем этим, точно кумир божества на пьедестале, красовались, на маленькой деревянной подставке, старые, простые водяные часы с головкою египетского сфинкса на крышке. Перед столом стояло широкое деревянное кресло, когда-то имевшее мозаические и бронзовые украшения, которые теперь уже отвалились, о чем свидетельствовали пустые впадины на ножках и спинке. У одной из стен, в углу, было прилажено широкое каменное возвышение, служившее кроватью. Там, под легким пологом, защищавшим от мух и комаров, лежал отец Аврелии.

Старому Котте было около семидесяти лет; он был подобие египетской мумии, — до того был худ и бледен. На его голове только кое-где торчали клочки коротких седых волос; нос, на подобие ястребиного клюва, был крючковат, а черные, блестящие глаза зловеще сверкали из своих глубоких впадин. Перед приходом дочери он, в досаде на то, что она не мигом является, шевелил своими беззубыми челюстями, уже будучи не в силах кусать губы, и теребил своими костлявыми руками толстое шерстяное одеяло, в которое плотно закутался, не взирая на жару и духоту летнего вечера.

Наконец, заслышав приближающиеся шаги своей дочери, старик повернул голову к двери. Портьера из грубой льняной ткани распахнулась, и Аврелия тихо подошла к постели отца.

— Сегодня это твое третье ослушание, Аврелия, — торопливо заговорил старик, — третье неповиновение воле родительской… что нам велят наши предки? — в первый раз побрани, во второй накажи плетью, в третий — палкой!.. да, дочь, тебя надо палкой, только я устал теперь, никак не поднимусь; вместо палки я тебя по-другому накажу за то, что ты не скоро пришла: пересчитай, сколько в большом мешке горошин! да чтоб к утру это было сосчитано и записано!.. слышишь?

— Слышу, батюшка, — тяжело вздохнув, ответила Аврелия, — только в целую ночь не сосчитать мне этого… лучше прибей меня.

Она тихо заплакала.

— Я знаю, что тебе это хуже, чем прибить, оттого и не буду бить; иди горох считать!

Аврелия пошла к двери, отирая слезы.

— Дочь! — окликнул ее старик.

Молодая девушка возвратилась к постели.

— Что ж ты меня не спросила, зачем я тебя звал?

— Я думала, что тебе было угодно только испытать, скоро ли я явлюсь.

— А вот и неправда. Я тебя звал, чтоб… чтоб… а ведь я забыл, дочь, зачем я тебя звал… что-то нужное… ты должна отгадать, зачем я тебя звал!

— Как же я могу это знать, батюшка?

— Ты должна знать, что может желать твой отец: покорная, почтительная дочь должна жить как бы единой душой, единой мыслью с отцом… говори, зачем я мог тебя звать?

— Чтоб спросить о чем-нибудь по хозяйству: может быть, отнесли ли барбунов к Сервилию для Люциллы? Отнесли батюшка: Сервилий кланяется и…

— Не за этим я тебя звал, я это помню, — перебил старик.

— Может быть, ты хотел спросить, поставила ли я в воду прекрасный букет, который тебе прислала Люцилла?

— Люцилла будет мне хорошей женой; она не будет бегать от меня, как ты, — ищут целый час, не найдут… хороша дочь! елец уж успеет даже забыть, зачем ее звал, покуда она явится на зов!

— Не хотел ли ты меня спросить о той лекарственной мази, которую ты сам изобрел, а мы с Эвноей сварили вчера утром? Она уже остыла и готова, батюшка.

— Вот ты меня и навела на мысль… я тебя звал, чтоб ты прочла мне рецепт Катона, как делать от ревматизма заговор над больною ногой. Верно, гроза собирается: у меня ноет левое колено; я говорю: huac, huac… а дальше забыл. Достань книги Катона и отыщи место, где он советует эту симпатию.

Аврелия достала из высокого, некрашеного кипарисного шкафа объемистый железный цилиндр с крышкой, поставила на письменный стол, открыла, достала один, из длинных свертков старой, порыжелой пергаментной бумаги и начала просматривать. Долго она копалась, не зная достоверно, в каком томе и в какой главе сочинения знаменитого автора находилась эта чудодейственная формула.