Над бездной

— О тайном обществе?

— Да. Клятва и страх перед каким-то таинственным предводителем сковали ее уста. Брось Фламиния, — сказала она мне еще давно, — если ваша любовь не понравится одному человеку, то никакие толпы слуг не защитят тебя; ты будешь убита или увезена в Египет. Я презрела все эти предостережения и презираю. Когда я была в Риме, знатнейшие люди пресмыкались у ног моих, ласкали меня, угрожали мне; я презирала и ласки и угрозы. Какая здесь скука! скоро ли кончится это?!.. здесь даже щеголять не хочется; кроме двух отвратительных стариков, я никого здесь не видала, пока не встретилась случайно с ним… ах, как я его люблю! любовь — мое единственное развлечение в здешней тюрьме, да еще плутни, которыми я забавляюсь над этими глупыми старыми простаками, из которых один вообразил, что может меня устеречь в своей клетке, а другой… ха, ха, ха!.. что я его люблю… любить Аврелия Котту! да от него в преисподней Медуза отвернется!.. скажи, как у нас все устроится?

— Он сам тебе пишет.

С этими словами Катуальда вынула из-за своего платья маленький сверток.

Развернув письмо, Люцилла прочла послание своего возлюбленного.

— Божественная!.. он величает меня божественною, какая любовь!.. слушай, Катуальда: божественная соперница самой Венеры Киприды!.. если б пламя любви, пожирающее мое сердце, могло зажечь что-нибудь, кроме твоего сердца, о котором одном я мечтаю, то он сжег бы вселенную!..

— И тебя вместе с ней! — перебила Катуальда и пощекотала красавицу за ноги.

Люцилла со смехом вскрикнула, вскочила, и обе они начали валяться сначала по постели, потом по полу, то вскакивая, бегая по комнате и догоняя одна другую, то снова бросаясь на пол.

Дорогое жемчужное ожерелье, украшавшее шею Люциллы, разорвалось, и жемчужины, как горох, раскатились во все углы.

— Что я найду — то мое, что ты — то твое, — сказала красавица.

Катуальда кинулась подбирать жемчуг, Люцилла ей мешала, вырывая у нее из рук; они боролись и валялись по ковру, точно безумные, с громким хохотом и визгом.

— Ох, ох, устала! — вскричала, наконец, Люцилла, — подбирай одна! — и, высунувшись в окно, стала жадно вдыхать ночную прохладу.

Катуальда, собрав в складки платья все жемчужины, поднесла римлянке, сказав:

— Сочти их, госпожа, все ли тут, чтоб после не винить меня в воровстве!

— Да ведь я тебе уж сказала, что все твое, что ты поднимешь.

С этими словами Люцилла подтолкнула ногой руки невольницы. Жемчуг фонтаном брызнул ей в лицо из складок ее платья и опять раскатился по полу. Катуальда не стала его подбирать, довольствуясь тем, что осталось у нее. Спрятав жемчужины в тайник своего широкого пояса, она поцеловала руку Люциллы и стала смотреть сзади нее в окно.

— Кто-то крадется по саду вон там, — сказала она.

— Где? не он ли это? — с живостью спросила Люцилла и, высунувшись еще дальше, стала внимательно глядеть.

— Высокая фигура в белом, вон у того тополя, видишь? — указала Катуальда.

— Ах, это старый мечтатель пришел любезничать с луною… я его узнала… только он сегодня не дождется своей милой, она состарилась и не вытащится на небо до утра… ха, ха, ха! любить луну, стихи, каких-то Курциев и Сципионов и всякую такую чепуху!.. кто из них глупее, не знаю: Котта, вместо всего этого, любит горшки, горох, лук, чеснок, приходо-расходные книги и… меня!.. ха, ха, ха!.. он любит меня и лук с чесноком!

— Госпожа, — перебила Катуальда, — он послал моего брата к господину Сервилию за какою-то мазью из собачьих костей; брат, по обыкновению, послал меня; нам придется просить твоего патрона, чтоб…

— К чему? вон там, у моей кровати, стоит расписная банка с желтою помадой; возьми ее и примешай к ней на дороге песку, чтоб хрустело, он не догадается, что это такое. Катуальда, мой идеалист не мечтает о луне, а кажется, за мною подсматривает… давай сыграем с ним комедию: прячься за мою постель… нет, возьми мой платок серого цвета и повяжи голову так, чтоб было похоже на шлем; мы будем целоваться у окна… он все стоит да смотрит.

Обе девушки захохотали громче прежнего.

Катуальда пошла костюмироваться, а Люцилла, присев к своему большому письменному и вместе туалетному столу, написала быстро письмо такого содержания:

«Посылаю тебе, мой возлюбленный Аврелий, лекарство, которое ты пожелал иметь. Сберегая покой моего дорогого покровителя, я вырвалась из объятий Морфея. Семпрония-Люцилла всегда готова исполнить просьбу своего жениха, как готова исполнять его приказания, когда он будет ее супругом».

— Возьми это, спрячь; увидим, что сейчас будет; подай из-под кровати веревку! — сказала она Катуальде.

Привязав один конец веревки к ножке стола, Катуальда выбросила остальное в окно, причем веревка с узлами спустилась до земли; поставив лампу так, чтоб она ярко освещала их фигуры сзади, оставляя лица в тени, она вынула ее из стеклянного тазика, выдернула светильню, чтоб горела ярче, и, обняв Люциллу, громко, грубым голосом проговорила:

— Прощай, моя милая; теперь я долго не приду.

Старый холостяк, стоявший в саду, видел все это. Беготня и смех привлекли его внимание, хоть и никогда не были редкостью в комнате его воспитанницы. Резвясь с рабынями, она также смеялась, но далеко не так радостно, как теперь. Сервилий притаил дыхание, чтоб не пропустить ничего, что могло дойти до его слуха. Какие-то две тени мелькали несколько раз мимо окна в беготне; потом высунулись в окно две фигуры, но он узнал только одну Люциллу, потому что другая стояла сзади нее. Но вот они обнялись, целуются, шепчут, бросают веревку… теперь все ясно.

— Прощай, Фламиний! — говорит Люцилла.

— Фламиний! это Квинкций Фламиний! — воскликнул старый помещик, вне себя от ненависти, — ему не уйти живому из моего дома!.. вот кого полюбила дочь Семпрония! сына моего врага!.. Эй, сторож! рабы!.. спустить всех собак!..

Схватив валявшийся в кустах толстый кол, старый холостяк то размахивал им, как копьем, то, бросив его на землю, топал ногами, хлопал в ладоши и кричал, сколько было силы. Собаки залаяли и завыли, рабы прибежали, не понимая, спросонок, в чем дело, что такое приключилось их доброму господину. Все толклись и суетились около него под окном Люциллы, а Сервилий ничего не хотел теперь сказать, потому что одумался; ему ясно представилось, какой ужасный скандал произойдет и какие пойдут по всем окрестным деревням сплетни. Что ему теперь делать? он ненавидел старика Фламиния; поэтому ненавидел и его сына; уличить своего врага в гнусном поступке было бы для него триумфом, но сделаться предметом сплетен — хуже всего на свете.

Он долго, молча, стоял, глупо посматривая то на суетившихся и галдевших слуг, то на окно Люциллы, откуда слышался по-прежнему громкий смех, но уже была убрана веревка. Наконец, он сказал:

— Я видел, как в комнату молодой госпожи вашей влетела сова; это, вероятно, рабыни хохочут, гоняясь за нею. Вы стерегите здесь и бросьте в нее камнями, если она вылетит, а я пойду в комнату, чтоб помочь выгнать.

Не успел он это проговорить, как из окна вылетел какой-то предмет, похожий на птицу, и, попавши на дерево, запутался в его ветвях.

— Бей ее, бей! — закричали слуги и начали кидать палки и камни кверху, пока не сбили с места таинственную сову, которая тяжело упала с одной ветки на другую и осталась на ней неподвижно.

— А вот я ее живьем схвачу! — воскликнул Рамес и полез на дерево, — эх, братцы! да это не сова, а подушка, завернутая в какое-то тряпье!

Он со смехом швырнул подушку вниз, угодив в голову старику Клеониму, который при этом выругался, а потом сказал, плутовато захихикавши: — Эх, молодость, молодость!.. что она делает!.. на что это похоже? — всех разбудили, перепугали, а вышла одна комедия.

— Самая настоящая Ателлана [6], дед, — заметил Рамес таким же тоном, — постой, дай срок, будут у нас тут и Фесценины, а наконец все завершится грозною трагедией вроде Софокловой… помнишь, мы видели в Неаполе, когда ездили с господином во время Сатурналий.