Марусина заимка

     -- Что же тут удивительного?

     -- Оно, конечно, бог  умудряет и младенцы. Человек-то попался честный и энергичный,  -- вот что удивительно! Месяца три уж искореняет:  поднял такую возню, не дай господи! Лошадей одних заездили около десятка.

     -- Что же тут хорошего, особенно для вас?

     --  Да  ведь заездил-то не Проскуров...  Этот ездит аккуратно.  Земская полиция  все  за  ним  на  обывательских  гоняется.  Соревнование, знаете. Стараются попасть ранее на место преступления... для пользы службы, конечно. Ну,  да  редко  им удается.  Проскуров у  нас настоящий Лекок.  Раз, правда, успели один кончик  ловко у него из-под носу вытащить... Огорчили бедного до такой  степени,  что  он  даже в официальном  рапорте  забылся:  "старанием, говорит, земских властей приняты были все меры к успешному  сокрытию  следов преступления". Ха-ха-ха!

     -- То-то  вот,  -- сказала Матрена  Ивановна,  -- я и  говорю: озорник. Одного с тобой поля ягода-то!..

     -- Ну, уж не озорник, -- возразил Василий Иванович. -- Не-ет! А что раз промахнулся, так это и с серьезнейшими людьми бывает.  Сам после увидал, что дал маху. Приступили  к нему;  пришлось бедняге оправдываться опиской... "На предбудущее  время,  --  говорят  ему, -- таких  описок  не  допускать,  под опасением отставки по расстроенному здоровью". Чудак! Ха-ха-ха!

     -- Ну, а вы-то тут при чем? -- спросил я.

     Василий Иванович принял комически-серьезный вид.

     -- А я, видите  ли, содействую. У нас  тут, -- спросите  вот у  Матрены Ивановны, --  настоящий заговор, тайное сообщество. Он искореняет,  а я ему, знаете ли, лошадок всегда наготове держу. Взять хоть сегодня: там, где-то по тракту, убийство, и его человечек к нему с известием поскакал. Ну, значит, и сам искоренитель скоро явится; вот у меня лошади  в хомутах, да и  на других станках просил  приятелей приготовить. Вот оно  и  выходит, что  на скромном смотрительском месте  тоже можно человечеству оказывать немаловажные услуги, Д-да-с...

     Под конец этой тирады веселый смотритель  опять  не выдержал серьезного тона и захохотал.

     -- Погодите, -- сказал я ему. --  Вы смеетесь. Скажите-ка мне серьезно: сами-то вы верите в эту искоренительную миссию, или только наблюдаете?

     Василий Иванович крепко затянулся сигарой и замолчал.

     -- Представьте, -- сказал он довольно  серьезно, -- ведь я  еще  сам не предлагал себе подобного вопроса.  Погодите, дайте подумать... Да нет, какая к чорту тут миссия! Загремит он скоро кверху тормашками, это верно. А тип, я вам скажу, интереснейший! Да  вот вам пример: ведь оказывается, в  сущности, что  я  в успех его  дела  не верю; иногда  смешон мне этот искоренитель  до последней  крайности, а содействую  и даже,  если  хотите, Матрена  Ивановна права: возбуждаю против себя "настоящее"  начальство.  Из-за чего? Да и я ли один? Везде  у  него есть свои  люди... "сочувствующие".  В этом  его  сила, конечно. Только... странно, что, кажется, никто в его успех не верит. Вот вы слышали:  Матрена  Ивановна  говорит,  что  "настоящие начальники  не  такие бывают". Это отголоски общественного мнения. А между тем, пока этот младенец ломит вперед, "высоко держа знамя", как говорится в газетах,  всякий человек с капелькой души, или просто лично не  заинтересованный, старается мимоходом столкнуть с его пути один, другой камешек, чтобы младенец не  ушибся. Ну, да это, конечно, не поможет.

     --  Но  почему? При  сочувствии  населения,  в  этом  случае даже прямо заинтересованного?..

     -- То-то вот. Сочувствие это какое-то не вполне доброкачественное. Сами вы увидите, может  быть, какое это  чадо. Прет себе  без всякой "политики" и горюшка  мало,  что  его бука  съест. А сторонний человек смотрит и  головой качает: "съедят,  мол,  младенца  ни  за грош!"  Ну, и жалко. "Погоди-ка, -- говорит сторонний человек, -- я вот  тут  тебе  дорожку прочищу, а уж дальше съест тебя бука, как  пить даст". А он идет, ничего!  Поймите вы, что значит сочувствие,  если  нет   веры  в  успех  дела?  Тут,  мол,  надо  начальника настоящего, мудрого, яко змий, чтобы, знаете, этими  обходцами ползать умел, величие бы являл,  где надо, а  где надо -- и взяточкой бы не  побрезгал, -- без этого какой уж и  начальник!  Ну, тогда могла бы  явиться и вера: "этот, мол, скрутит!" Только...  чорт  возьми! тогда не было  бы сочувствия, потому что  все дело объяснялось бы столкновением "начальственных" интересов... Вот тут и поди!.. Э-эх, сторона наша, сторонушка!.. Давайте-ка лучше чай пить!

     Василий Иванович круто оборвал и повернулся на стуле.

     -- Наливай, Матренчик, чаю, -- сказал он  как-то мягко жене,  слушавшей все время с большим интересом  речи супруга. -- А прежде, -- обратился он ко мне, -- не дернуть ли нам по первой?..

     Василий  Иванович и сам представлял  тоже один  из интереснейших типов, какие, кажется, встречаются только в Сибири;  по крайней мере в одной Сибири вы  найдете  такого  философа  где-нибудь  на почтовом станке,  в  должности смотрителя. Еще если бы  Василий Иванович был "из сосланных", то это было бы не  удивительно.  Здесь немало людей, которых  колесо  фортуны, низвергши  с известной  высоты,  зашвырнуло в  места отдаленные и которые здесь  начинают вновь карабкаться со ступеньки на  ступеньку, внося  в эти "низменные" сферы не совсем обычные в них приемы, образование и культуру. Но Василий Иванович, наоборот, за свое  вольнодумство спускался  медленно, но  верно,  с  верхних ступеней  на  нижние.  Он  относился  к  этому  со  спокойствием  настоящего философа.

     Получив под какими-то педагогическими влияниями, тоже нередкими  в этой "ссыльной  стране",  с  ранней  юности вкусы  и  склонности  интеллигентного человека,  он дорожил ими всю жизнь, пренебрегая  внешними удобствами. Кроме того, в нем  сидел художник. Когда Василий Иванович бывал в ударе, его можно было заслушаться до того, что вы забывали и дорогу и спешное дело.  Он сыпал анекдотами, рассказами, картинами; перед вами проходила целая панорама чисто местных типов  своеобразной и забытой реформой страны:  все эти  заседатели, голодные, беспокойно-юркие  и алчные;  исправники,  отъевшиеся  и начинающие ощущать  "удовольствие  существования";  горные  исправники, находящиеся  на вершинах  благополучия;  советники,  старшие  советники,  чиновники "всяких" поручений... И над всем этим миром, знакомым Василию Ивановичу до мельчайших закоулков,    царило   благодушие   и    величие    местных   юпитеров, с демонстративно-помпадурской  грозой   и   с  младенчески-наивным  неведением страны, с кругозором  петербургских  департаментских канцелярий  и  властью могущественнейших   сатрапов.  И  все  это  в  рассказах  Василия  Ивановича освещалось тем особым внутренним чувством, какое кладет  истинный художник в изображение интересующего его предмета. А для Василия Ивановича  его родина, которую  он  рисовал  такими  часто непривлекательными красками,  составляла предмет глубоко интересный. Интеллигентный человек, в настоящем смысле этого слова, он с полным правом мог применить к себе стих поэта:

     Люблю отчизну я, но странною любовью!

     И он действительно любил ее, хоть эта плохо оцененная любовь и вела его к  постепенной, как  он  выражался,  "деградации".  Когда,  после одного  из крушений, вызванных его обличительным зудом, ему предложили порядочное место в России, он, немного подумав, ответил предлагавшему:

     -- Нет, батюшка, спасибо вам,  но  я не могу... Не  могу-с! Что мне там делать? Все чужое. Помилуйте, да мне и выругать-то там будет некого.

     Вообще,  когда  мне приходится слышать  или читать  сравнение  Сибири с дореформенною  Россией, -- сравнение, которое одно время было в  таком ходу, -- мне всегда приходит  на ум одно резкое различие. Различие это воплощается в  виде  толстой  фигуры  моего  юмориста-приятеля.   Дело   в  том,  что  у дореформенной России не было соседства России же реформированной, а у Сибири есть это соседство, и оно порождает то ироническое отношение  к своей родной действительности,  которое  вы  можете встретить в  Сибири  даже у людей  не особенно  интеллигентных. Наш  российский  Сквозник-Дмухановкий, в  простоте своей  душевной   непосредственности,  полагал,  что  "так  уж  самим  богом установлено, и волтерианцы напрасно против этого вооружаются". Сибирский  же Сквозник видел  упразднение своего  российского  прототипа, видел  торжество волтерианцев, и  его непосредственность давно уже утрачена. Он рвет и мечет, но в свое  провиденциальное назначение не верит. Пойдут  одни "веяния" -- он радуется;  пойдут  другие  --  он  впадает в уныние  и  скрежещет. Правда, к отчаянию всегда примешивается частица надежды: "авось и на этот раз пронесет еще мимо", зато и ко всякой надежде примешивается горькое сомнение: "надолго ли?" Ибо "рубят лес за Уралом, а в Сибирь летят щепки". А тут еще в сторонке стоит свой  родной  "волтерианец" во фризовой шинели и улыбается: "что, мол, батюшка,  покуда еще  бог  грехам терпит,  ась?"  --  да  втихомолку строчит корреспонденции в российские бесцензурные издания.