Марусина заимка

     Проскуров передал мне "форму" и, подвинув перо и чернильницу, приступил к обычному опросу.

     -- Как зовут?

     -- "Иван тридцати восьми лет".

     -- Где имеете место жительства? :

     -- Без приюту... в бродяжестве...

     -- Скажите,  Иван тридцати восьми  лет, вами  ли совершено сего  числа убийство ямщика Федора Михайлова?

     -- Так точно, ваше благородие, моя работа... Что уж, видимое дело...

     -- Молодец! -- одобрил бродягу Безрылов.

     -- Что ж,  ваше  благородие,  зачем чинить напрасную  проволочку?..  Не отопрешься.

     -- А по чьему научению или подговору?  -- продолжал следователь,  когда первые ответы были записаны.  -- И откуда у вас те пятьдесят рублей тридцать две копейки, которые найдены при обыске?

     Бродяга вскинул на него своими задумчивыми глазами.

     -- Ну, уж это, -- ответил  он, -- ты, ваше благородие, лучше оставь! Ты свое дело  знаешь, -- ну, и я свое тоже  знаю... Сам по себе работал, больше ничего... Я, да темная ночка, да тайга-матушка -- сам-третей!..

     Безрылов крякнул и с наслаждением отхлебнул сразу полстакана,  кидая на Проскурова насмешливый взгляд. Затем он  опять уставился на  бродягу, видимо любуясь  его образцовою  тюремною выправкой, как любуется служака-офицер  на бравого солдата.

     Проскуров   оставался  спокоен.  Видно  было,  что  он  и  не  особенно рассчитывал на откровенность бродяги.

     -- Ну, а не  желаете ли сказать, -- продолжал он свой допрос, почему вы так  зверски  изрезали  убитого  вами  Федора  Михайлова?  Вы  имели  против покойного личную вражду или ненависть?

     Допрашиваемый смотрел на следователя с недоумением.

     --  Пырнул я его  ножиком раз и другой...  -- Более, кажись, не было... Свалился он...

     -- Десятник, -- обратился Проскуров к  крестьянину, -- возьмите свечу и посветите арестанту. А вы взгляните в ту комнату.

     Бродяга все  тою  же ровною  походкой подошел  к  двери и  остановился. Крестьянин, взяв со стола одну свечу, вошел в соседнюю горницу.

     Вдруг  жиган вздрогнул и отшатнулся. Потом, взглянув с видимым  усилием еще раз в том же направлении, он отошел  к  противоположной  стене.  Мы  все следили за ним в сильнейшем волнении,  которое как будто передавалось нам от этой мощной, но теперь сломленной и подавленной фигуры.

     Он был  бледен.  Некоторое  время  он стоял, опустив голову и  опершись плечом  о  стену.  Потом он  поднял  голову  и посмотрел на  нас  смутным  и недоумевающим взглядом.

     -- Ваше благородие... хрестьяне православные, -- заговорил он умоляющим тоном, -- не делал я этого... Верьте совести -- не делал!.. Со страху нешто, не помню... Да нет, не может этого быть...

     Вдруг он оживился. Глаза его в первый раз сверкнули.

     --  Ваше благородие, --  заговорил  он  решительно, подходя к столу, -- пишите:  Костюшка  это  сделал,  --  Костинкин --  рваная --  ноздря!..  Он, беспременно  он,  подлец!..  Никто, как он,  человека этак  испакостил.  Его дело...  Все  одно:  товарищ, не  товарищ--  знать  не хочу!..  Пишите, ваше благородие!..

     При этой неожиданной вспышке откровенности Проскуров быстро выхватил  у меня перо и бумагу и приготовился записывать сам. Бродяга тяжело и как будто с усилием стал развертывать перед нами мрачную драму.

     Он бежал из N-ского острога, где содержался за бродяжество, и некоторое время слонялся без дела, пока  судьба не столкнула его, в одном "заведении", с  Костюшкой  и его товарищами. Тут  в  первый  раз  услышал он разговор про покойного Михалыча. "Убивец",  мол, такой человек, его ничем не возьмешь: ни ножом, ни пулей, потому заколдован". -- "Пустое дело,  господа, -- я говорю: -- не  может  этого  быть.  Всякого человека железом  возьмешь".  -- "А  вы, спрашивают, кто такие будете, какого роду-племени?"  -- "А это, говорю, дело мое. Острог --  мне батюшка, а тайга -- моя матушка. Тут и род, тут и племя, а что не люблю слушать, когда, например, пустяки этакие говорят... вот что!" Ну,  слово  за  слово,  разговорились,  приняли они меня  в  компанию  свою, полуштоф поставили, потом Костинкин  и говорит: "Ежели  вы, говорит, человек благонадежный,  то не  желаете ли  с нами  на  фарт (Фарт -- по-сибирски -- удача, дело, обещающее выгоду) итти?" -- "Пойду", говорю. "Ладно,  мол,  нам человек нужен. Днем ли, ночью ли, а уж в логу беспременно дело сделать надо, потому  что  капиталы повезет тут господин из города большие. Только смотри, говорит, не хвастаешь  ли?  Ежели  с  другим ямщиком господин  этот  поедет, сделаем дело, раздуваним честь честью... Ну, а ежели "убивец" опять повезет, -- мотри, убегешь". -- "Не будет этого, говорю, чтоб я убег". -- "Ну, ладно, мол: ежели  имеешь в  себе такой дух, то  будешь счастливый  человек, --  за "убивца" можешь себе награду получить большую!.."

     -- Награду? -- переспросил Проскуров. -- От кого же?

     -- Ты  вот что, господин, -- сказал  бродяга, -- ты слушай меня, пока я говорю, а  спрашивать будешь после... Ну,  признаться  сказать, на первый-то раз  убег  я,  испужался.  Главная  причина-- товарищи выдали.  Идет  на нас Михалыч,  стыдно сказать, с кнутиком, а  Костинкин с ружьем в  первую голову убежал. Ну, подался  и  я, сробел... Да он же, подлец, потом первый  на смех меня поднял. Язвительный он, Костинкин то есть. "Ладно, говорю,  идем опять. Да смотри, Костюша, убегешь ежели, -- сам жив от меня не останешься!" -- Три дня мы в логу этом прожили, -- все его дожидались. На третий день проехал он под вечер: значит ночью  ему назад ворочаться. Изготовились мы; слышим: едет тихонько на вершной.  Выпалил  Костинкин  из ружья, пегашку свалил.  Михалыч кинулся  в  кусты,  как  раз на меня... прямо...  Стукнуло у меня сердце-то, признаться, да вижу  -- все одно, мол:  либо он, либо я!.. Изловчился, хвать его ножиком, да плохо.  Схватил  он меня  за  руку, нож вырвал, самого -- об земь. Силен  был покойник. Подмял; гляжу -- пояс снимает, хочет  вязать. А у меня за голенищем другой ножик в запасе. Добыл я его тихонько, повернулся да опять  его...  под  ребро...  Состонал  он,  повернул  меня  лицом   кверху, наклонился, посмотрел в глаза...  "А! -- говорит, -- чуяло мое сердце!.. Ну, теперь ступай с богом, не тирань. Убил ты меня до смерти..." Встал я, гляжу: мается он... хотел было подняться,  -- не смог. "Прости меня", -- говорю. -- "Ступай, отвечает, ступай  себе... бог простит  ли, а я прощаю..." Я ушел, и не подходил более,  поверьте совести...  Костинкин это, видно, после меня на него набросился...

     Бродяга  смолк и  тяжело опустился на  лавку. Проскуров быстро дописал. Было тихо.

     --  Теперь,   --  заговорил  опять   следователь,  --  докончите   ваше чистосердечное признание. Какой купец был с вами во время  первого нападения и от чьего имени Костюшка обещал награду за убийство Федора Михайлова?

     Безрылов  разочарованно  смотрел на ослабевшего  бродягу.  Но тот вдруг поднялся со скамьи и принял прежний равнодушно-рассеянный вид.

     -- Будет! --  сказал он твердо.  --  Боле не стану...  Довольно!.. Про Костюшку-то все  записали?.. Ну, и ладно, вперед  не пакости  он! Прикажите, ваше благородие, увести меня, более ничего не скажу.

     -- Послушайте, Иван  тридцати  восьми  лет,  -- сказал  следователь, -- считаю нужным предупредить  вас,  что  чем  полнее  будет ваше сознание, тем мягче  отнесется к  вам  правосудие. Сообщников  же ваших  вы  все  равно не спасете.

     Бродяга пожал плечами.

     --  Это  дело не наше. Мне все  единственно. Очевидно, не было  надежды добиться от него чего-либо еще. Его вывели.

    IX. Ход

     Предстоит допрос свидетелей.