Марусина заимка

     Ну,  отступилась,  послушалась  меня.  Стала уезжать,  подошла  ко  мне прощаться, обняла... "бедный ты!.." Ребяток обнимать заставляет. -- Что  ты? --  говорю.  --  Не  скверни  младенцев.  Душегуб  ведь  я...  --  Опасался, признаться,  что детки и сами греха моего  забоятся.  Да  нет, поднесла  она маленьких,  старшенький сам подошел. Как обвился  мальчонке вокруг шеи  моей ручками, -- не выдержал я, заревел. Слезы так и бегут. Добрая же душа у бабы этой!.. Может, за ее добрую душу и с меня господь греха моего не взыщет...

     -- Если, -- говорит она, -- есть на свете сколько-нибудь правды, мы ее для  тебя добудем.  Век  тебя не  забуду! -- И  точно  не забыла. Сам знаешь суды-то наши... волокита одна. Держали бы меня в остроге и по ею пору, да уж она с мужем меня бумагами оттуда добыли.

     -- А все-таки держали в остроге?

     -- Держали, и даже порядочное  время. Главная причина --  через деньги. Послала мне барыня денег полтысячи и письмо мне с мужем написали. Как пришли деньги эти,  и сейчас  мое  дело  зашевелилось. Приезжает заседатель, вызвал меня в контору. "Ну, говорит, дело твое у меня. Много ли  дашь, я тебя вовсе оправлю?"

     Ах ты,  думаю, твое  благородие!..  За что деньги  просит! Суди ты меня строго-настрого, да чтоб я  твой закон видел, -- я тебе в ноги поклонюсь.  А он на-ко! -- за деньги...

     -- Ничего, говорю, не дам. По закону судите, чему я теперича подвержен.

     Смеется. -- Дурак  ты,  я вижу,  говорит.  По  закону твое дело в двух смыслах  выходит. Закон на полке  лежит, а я, между прочим, --  власть. Куда захочу, туда тебя и суну.

     -- Это, мол, как же так выйдет?

     -- А  так, говорит. Глуп ты! Послушай вот: ты  в этом  разе барыню-то с ребятами защитил?

     -- Ну, мол, что дальше-то?

     --  Ну,  защитил. Можно  это  к  добродетели твоей  приписать?  Вполне, говорит, можно, потому что это доброе дело. Вот тебе один смысл.

     -- А другой, мол, какой будет?

     --  Другой-то? А вот какой: посмотри ты на себя, какой  ты есть детина. Вот супротив тебя старик -- все одно  как ребенок. Он тебя сомущать, а ты бы ему благородным манером  ручки-то  назад да  к начальству. А  ты,  не говоря худого слова,  бац!.. и  свалил. Это надо приписать к  твоему самоуправству, потому что этак не полагается. Понял?

     --  Понял,  говорю.  Нет  у  вас правды!  Кабы ты  мне  это без корысти объяснил... так ли, этак ли,  -- я б тебе в ноги  поклонился. А  ты вот что! Ничего тебе от меня не будет.

     Осердился он.

     -- Хорошо же, мол. Я тебя, голубчика, пока еще суд  да дело,  в остроге сгною.

     -- Ладно, говорю, не грози.

     Вот и стал он меня гноить, да, вишь ты, барыня-то не отступилась, нашла ходы.  Пришла откуда-то  такая  бумага,  что  заседатель мой  аж завертелся. Призвал меня в  контору, кричал, кричал, а наконец  того взял, да  в тот  же день  и отпустил. Вот и  вышел я без суда... Сам  теперь не  знаю. Сказывают люди, будут и  у нас суды правильные, вот я и жду: привел бы бог у присяжных судей обсудиться, как они скажут.

     -- А что же Иван-то Захаров?

     -- А Иван Захаров  без вести пропал. У них, слышь, с Безруким-то уговор был,  ехать Захарову  за мной  невдалеке. Ежели,  значит,  я  на душегубство согласия не дам, тут бы меня Захарову из  ружья стрелять.  Да,  вишь, бог-то судил  иначе... Прискакал к  нам Захаров, а дело-то уж  у меня кончено. Он и испужался. Сказывали люди опосля, что  прибежал он тогда на заимку  и сейчас стал из земли деньги свои копать. Выкопал, да как был, никому не сказавшись, -- в тайгу... А на заре взяло заимку огнем. Сам ли как-нибудь заронил, а то, сказывают, Кузьма петуха пустил, неизвестно. Только как полыхнуло на зорьке, к  вечеру угольки одни остались. Пошло  все  гнездо варваров прахом. Бабы  и сейчас по миру ходят, а сын -- на каторге. Откупиться-то стало уж нечем.

     --  Тпру,  милые!..  Приехали,  слышь, слава-те, господи...  Вишь ты, и солнышко божье как раз подымается.

    IV. Сибирский вольтерианец

     Прошло  около  месяца.  Покончив  с   делами;  я  опять  возвращался  в губернский город на почтовых и около полудня приехал на N-скую станцию.

     Толстый смотритель стоял на крылечке и дымил сигарой.

     -- Вам лошадей? -- спросил он, не дав мне еще и поздороваться.

     -- Да, лошадей.

     -- Нет.

     -- Э, полноте, Василий  Иванович! Я  ведь  вижу...  Действительно,  под навесом стояла тройка в шлеях и хомутах.

     Василий Иванович засмеялся.

     --  Нет, в самом  деле, --  сказал он затем  серьезно.  --  Вам теперь, вероятно, не к спеху... Пожалуйста, я вас прошу: погодите!

     -- Да зачем же? Уж не губернатора ли дожидаетесь?

     -- Губернатора!  -- засмеялся  Василий  Иванович.  --  Куда махнули! И всего-то надворного советника, да уж очень хочется мне  этого парня уважить, право... Вы не обижайтесь, я и вам тоже всею душой. Но ведь я вижу: вам не к спеху, а тут,  можно сказать, интерес гуманности, правосудия и даже спасения человечества.

     -- Да что у вас с правосудием тут? Какие дела завязались?

     -- А вот погодите, расскажу. Да что же вы  здесь стоите? Заходите в мою хибарку.

     Я  согласился и последовал за Васильем Ивановичем в  его "хибарку", где за чайным столом нас ждала уже его супруга, полная и чрезвычайно добродушная дама.

     -- Да,  так вы насчет правосудия спрашивали? -- заговорил опять Василий Иванович. -- Вы фамилию Проскурова слыхали?

     -- Нет, не слыхал.

     -- Да и чего слыхать-то, -- вмешалась Матрена Ивановна. -- Такой же вот озорник, как и мой, и даже в газетах строчит.

     -- Ну, уж это вы напрасно, вот уж напрасно! -- горячо заговорил Василий Иванович. -- Проскуров,  матушка  моя,  человек благонадежный,  на  виду у начальства.  Ты  еще угоднику  моему свечку должна поставить  за то, что муж твой  с этакими  лицами  знакомство  ведет. Ты что о Проскурове-то думаешь? Какого-нибудь шелопая сделают разве следователем по особо важным делам?

     -- Что вы это мелете? -- вступился  я. -- Какие тут следователи, да еще по особо важным делам?

     -- То-то и я говорю, -- ободрилась Матрена Ивановна, -- врешь ты все, я вижу.  Да  что я-то,  по-твоему,  дура  набитая, что  ли?  Неужто  важные-то начальники такие бывают?

     --  Вот вы у  меня  Матрену Ивановну  и смутили, -- укоризненно покачал головой смотритель. -- А ведь, в сущности, напрасно. Оно, конечно, по  штату такой должности у нас не полагается, но если человек, все-таки, ее исполняет по особому, так сказать, доверию, то ведь это еще лучше.

     -- Ничего я тут не понимаю, -- сказал я.

     -- То-то  вот.  Сами не понимаете, а женщину  неопытную смутили! Ну, а слышали  вы,  что  у нас есть тут компания  одна, вроде  как  бы на  акциях, которая ворочает всеми делами больших  дорог и  темных  ночей?..  Неужели  и этого не слыхали?

     -- Да, слыхал, конечно.

     --  Ну, то-то. Компания,  так сказать,  всесословная.  Дело  ведется на широкую ногу,  под девизом: "рука руку моет", и  даже не чуждается некоторой гласности:  по  крайней  мере  все   отлично  знают  о   существовании  сего товарищества  и  даже  лиц  в  нем  участвующих,  --  все,  кроме,  конечно, превосходительного...  Но вот недавно как-то, после, одного блестящего дела, "самого" осенила  внезапная мысль: надо, думает, "искоренить". Это, положим, бывало  и  прежде:  искореняли  сами себя  члены компании, и  все обходилось благополучно. Но на  этот раз осенение вышло какое-то удивительное. Очень уж изволили  осердиться,  да  и  назначили своего  чиновника особых  поручений, Проскурова, следователем, с самыми широкими  полномочиями по делам не только уже  совершившимся,  но и  имеющим  впредь  совершиться,  если  в  них можно подозревать связь с прежними.