Марусина заимка

     Вот и стал я жить  на заимке -- работником не работником, -- так, живу, настоящего  дела не  знаю.  Семья у  них небольшая  была. Сам хозяин, да сын большой,  да работник...  Я четвертый, Ну,  бабы  еще,  да Безрукой наезжал. Хозяева -- люди строгие, староверы, закон соблюдают; табаку, водки -- ни-ни! А работник  Кузьма -- тот у  них полоумный какой-то был, лохматый да черный, как  эфиоп.  Чуть,  бывало,  колокольчик  забрякает,  он  сейчас в  кусты  и захоронится. А  Безрукого-то  пуще  всех  боялся.  Издали, бывало,  завидит, тотчас бегом в тайгу, и все в одно место  прятался.  Зовут хозяева, зовут -- не откликается. Пойдет к нему сам Безрукой,  слово скажет, он и идет за ним, как овечка, и все опять справляет, как надо.

     Наезжал  Безрукой на  заимку-то  не  часто  и со  мной почитай  что  не разговаривал.  Беседует,  бывало,  с хозяином  да  на  меня  смотрит, как  я работаю; а подойдешь к нему, все некогда. "Погоди, говорит, дитятко,  ужо на заимку  перейду,  тогда поговорим. Теперь  недосуг".  А  мне тоска. Хозяева, положим, работой не притесняли,  пища хорошая,  слова дурного не слыхивал. С проезжающими  и то посылали редко. Все  больше либо сам хозяин,  либо  сын с работником,  особливо  ночью. Ну,  да мне  без работы-то еще того хуже; пуще дума одолевает, места себе не найду...

     Прошло никак недель пять, как я из тюрьмы вышел. Приезжаю раз вечером с мельницы; гляжу, народу у  нас в  избе много... Распрег коня; только хочу на крылец итти, -- хозяин мне навстречу. "Не ходи, говорит, погоди малость, сам позову. Да слышь! -- не ходи, я тебе говорю". Что же, думаю себе, за  оказия такая? Повернулся я, пошел к сеновалу. Лег на сено, -- не  спится. Вспомнил, что  топор  у  меня  около  ручья  оставлен.  Сходить, думаю:  станет  народ расходиться, как бы кто не унес. Пошел мимо окон, да как-то и глянул в избу. Вижу:  полна  изба  народу,  за  столом  заседатель сидит;  водка перед ним, закуска, перо, бумага, -- следствие, одним словом. А в стороне-то, на лавке, Безрукой сидит.  Ах ты, господи!.. Точно меня  обухом по  голове шибануло!.. Волосы  у него на лоб свесились, руки назад связаны, а глаза точно угли... И такой он мне страшный тогда показался, сказать не могу...

     Отшатнулся я  от окна, отошел к сторонке... Осенью дело  это было. Ночь стояла звездная  да темная. Никогда мне, кажется, ночи этой не забыть будет. Речка эта плещется,  тайга шумит, а сам я точно во сне.  Сел  на бережку, на траве, дрожу весь... Господи!..

     Долго  ли,  коротко  ли  сидел,  только  слышу: кто-то  идет  из  тайги тропочкой  мимо, в  белом пинжаке, в фуражке, палочкой помахивает. Писарь... верстах в четырех жил. Прошел  он по мостику и прямо в избу. Потянуло тут  и меня к окну: что будет?

     Писарь вошел в двери, снял шапку,  смотрит кругом. Сам, видно, не знал, зачем  позвали.  Потом  пошел   к  столу  мимо  Безрукого   и  говорит  ему: "Здравствуй, Иван  Алексеевич!" Безрукой  его так и опалил глазами, а хозяин за  рукав  дернул да шепнул  что-то. Писарь,  видно,  удивляется. Подошел  к заседателю,  а тот, уже порядочно  выпивши, смотрит на него мутными глазами, точно спросонья. Поздоровались. Заседатель и спрашивает:

     -- Знаете вы этого человека? -- сам в Безрукого пальцем тычет.

     Посмотрел писарь, с хозяином переглянулся.

     -- Нет, говорит, не видывал будто.  Что такое, думаю, за оказия? Ведь и заседатель-то его хорошо знает.

     Потом заседатель опять:

     -- Это не Иван Алексеевич, здешний житель, по прозванию Безрукой?

     -- Нет, -- отвечал писарь, -- не он.

     Взял  заседатель  перо,  написал  что-то  на  бумаге и стал вычитывать. Слушаю я  за окном, дивлюсь  только. По  бумаге-то выходит, что  самый  этот старик Иван Алексеев не есть Иван Алексеев; что его соседи, а также и писарь не признают за таковое лицо, а сам он именует себя Иваном Ивановым и пачпорт кажет.   Вот  ведь  удивительное  дело!  Сколько  народу  было,   все   руки прикладывали,  и ни один его не признал. Правда, и  народ  тоже подобрали на тот случай! Все эти понятые у Ивана Захарова чуть не кабальные, в долгу.

     Кончили это дело,  понятых отпустили...  Безрукого заседатель развязать велел  еще  раньше.  Иван  Захаров  выносит  деньги,  дает  заседателю,  тот сосчитал, сунул в карман. "Теперь, говорит, тебе, старик, беспременно месяца на три  уехать  надо.  А не уедешь,  --  смотри, --  на меня не пеняй... Ну, лошадей мне давайте!.."

     Отошел я от окна, прошел на сеновал, думаю, сейчас кто-нибудь к лошадям выйдет. Не хотелось мне, чтоб меня под окном-то увидали. Лежу на сене, спать не сплю,  а  все будто сон вижу,  с  мыслями не могу собраться...  Слышу -- проводили  заседателя. Побрякал колокольцами, уехал... В  доме все улеглись, огни погасли. Стал было  и я дремать, да вдруг это слышу  опять: динь, динь, динь! Колокольчик звенит. А  ночь-то тихая-прети-хая, далеко слышно.  И  все это ближе да ближе: из-за реки к нам будто едут. Малое время спустя и в избе колокольчик-то  услыхали, огонь  вздули.  Тройка на  двор въехала.  Знакомый ямщик проезжающих привез, -- значит, по дружбе; мы к нему возили, он к нам.

     Ну,  думаю  себе, может,  ночевать  станут. Да  и то: ночью  редко меня посылали; больше  сам хозяин  либо сын да работник. Стал я опять дремать, да вдруг слышу: Безрукой с хозяином тихонько под навесом разговаривают.

     -- Ну, как же быть? -- старик-то говорит. -- Да где же Кузьма?

     -- То-то  вот, --  хозяин  отвечает.  -- Иван с  заседателем уехал, а Кузьма,  как народ увидал,  так  сейчас теку. И  в  кустах его, слышь, нету. Дурак парень этот. Совсем, кажись, ума решился.

     -- Ну, а Федор? -- старик опять спрашивает: это уж про меня.

     -- Федор,  мол, вечор с мельницы приехал,  хотел в избу  итти, да я  не пустил.

     -- Хорошо, говорит, надо быть спать завалился. Ничего не видал?

     -- Надо полагать -- ничего. Прямо на сеновал ушел.

     -- Ну, ладно. Пустить его, видно, сегодня в дело...

     -- Ладно ли будет? -- говорит Захаров.

     -- Ничего, ладно. Парень  этот простой, а сила  в нем чудесная; и  меня слушает, --  кругом  пальца его оберну. И  то сказать: я ведь  в самом деле теперича на полгода еду, а  парня этого надо к делу приспособить.  Без  меня дело не обойдется.

     -- Все же будто  сумнительный человек, -- говорит Захаров. -- Не по уму он мне что-то, даром что дурачком глядит.

     -- Ну,  ну, --  старик отвечает. -- Знаю  я  его.  Простой парень. Нам этаких и надо. А  уж  Кузьму  как-нибудь  сбывать придется. Как  бы  чего не напрокудил.

     Стали меня окликать: Федор, а Федор! А у меня духу нет ответить. Молчу. Полез старик  на  сеновал, ощупал меня.  "Вставай, Федорушка! -- говорит, да таково ласково. --  Ты,  спрашивает,  спал  ли?"  -- Спал, говорю... -- "Ну, говорит, дитятко, вставай, запрягай коней;  с  проезжающим поедешь.  Помнишь ли, в чем клялся?" -- Помню, говорю.  А  у самого зубы-то  щелкают, дрожь по телу идет, холод.  --  "Может,  --  говорит  старик, -- подошло твое  время. Слушайся,  что  я  прикажу.  А  пока  -- запрягай-ка проворней:  проезжающие торопятся".

     Вытащил  я из-под навеса телегу, захомутал коренную, стал запрягать,  а сердце так и стучит, так и колотится! И все думаю,  не сонное ли,  мол,  все это видение? В голове суета какая-то, а мыслей нету...

     Безрукой, гляжу, тоже коня седлает, а конек у него  послушный был,  как собачонка. Одною рукой он его  седлал. Сел  потом на него, сказал  ему слово тихонько, конь и пошел со двора. Запрег я коренную,  вышел за ворота, гляжу: Безрукой рысцой уже в тайгу  въезжает. Месяц-то хоть не взошел еще, а все же видно маленько. Скрылся он в тайгу, и у меня на сердце-то полегчало.

     Подал  я лошадей. В избу  меня проезжающие позвали -- барыня молодая да трое  ребят,  мал-мала меньше. Старшему-то  четыре  годика, а младшей  самой девочке года два, не более. И куда только, думаю, тебе горемычной экое место ехать  доводится, да еще  одной,  без  мужа? Барыня-то  тихая, приветная. Посадила  меня за  стол,  чаем  напоила.  Спрашивает, какие  места, нет ли шалостей? --  Не  слыхивал, говорю, а  сам думаю: ох,  родная,  боишься  ты, видно. Да и как ей, бедной, не бояться: клади с ней много, богато  едет,  да еще с ребятами; материнское сердце -- вещун. Тоже, видно, неволюшка гонит.