Баязет

о что-то тяжелое. Евдокимов видел сверху, как враги, человек с полсотни, раскачивали на цепях громадное, окованное железом бревно из старого дуба, под каждым ударом тарана стонали и прогибались ворота крепости.

Ватнин подполз к юнкеру, прижал его голову к своей запы ленной, пропахшей порохом бороде:

- Ну, целуй же... Целуй меня, сыночек. Крепче целуй, может и не свидимся более! А ты не бойсь, - приговаривал он. - Страшно тебе - да? Ты меня придерживайся. Я мужик хитрушший - вместях-го не пропадем...

Есаул оттянул ногу в казацкой шароварине, вытянул из кармана щепотку табаку, стал вертеть цигарку, откусывая бумагу зубами.

- Вишь? - сказал он, кивая на двор, где суетился Пацевич. - Вишь, говорю, как старается-то? Только ни хрена у него, дурака, не получится... Эй, станишные! - гаркнул он. - Стреляй почаще!

Пацевич выбрался на крышу, где лежали казаки двух сотен - ватнинской и карабановской. Держа в руке "семейный бульдог", он велел сейчас же прекратить стрельбу, иначе...

- Иначе прихлопну каждого, как муху! - объявил он. - Каждого, кто осмелится мне перечить. Слышали, лампасники?

Убитые казаки лежали здесь же, на крыше, и были закрыты той самой простыней, которую Пацевич велел развернуть над передним фасом крепости.

- Есаул Ватнин, - сказал Пацевич, показывая на мертвецов, - вы ответите за эти жертвы перед военным прокурором в Тифлисе!

Ватнин так и подскочил:

- Чо? Я-то?

- Именно вы. Этих жертв не было бы, если бы вы, разгильляп, слушались моих приказов.

Дениска Ожогин почти повис над карнизом. Отстрелянные гильзы высверкивали из-под затвора его винтовки. Казак старательно опустошал обойму, и на последнем патроне Пацевич тяжелым сапожищем наступил ему на мягкий зад:

- Перестань... Ты приказ слышал?

- Слышал, ваше высокоблагородие. Так ведь присяга-то мною дадена...

- Я тебе и присяга сейчас, и отец родной. Понял?

Трехжонный хмуро притянул к себе винтовку. Перезаряжая ее, он - будто нечаянно - наставил дуло на Пацевича.

- А в присяге-то, - намекнул он, опасно бледнея, - как сказано?.. Ради Отечества пользы, коль нужда подопрет, так и батьку родного можно пришлепнуть...

- Убери винтовку! - крикнул Пацевич, отстраняясь. - Я тебя сейчас, паршивца...

Тут его остановил Ватнин:

- Казака не сметь трогать!

- А тебе, мужику, больше всех надо? - Пацевич потряс "бульдогом" перед носом есаула. - Погоди, ты у меня в графы выслужишься... Граф коровий!

Ватнин глянул в черное очко револьвера и перевел взгляд на лицо полковника: губы Пацевича тряслись, глаза совсем растворились в какой-то желтизне. Да-а, сейчас ему сам черт не брат, такой застрелит...

- Немедленно, - шипел на него Пацевич, - вели головорезам своим прекратить стрельбу... По-хорошему говорю, есаул.

Проникнись этим!

И, говоря так, Адам Платонович вдруг почувствовал, как прямо в живом ему мягко, почти ласково ткнулось дуло ватнинского револьвера.

- С крыши сбросим, - тихо сказал Ватнин. - А здесь высоко!..