Баязет

абил врага насмерть.

- Совсем сдурели эти господа турки, - сказал комендант, сбрасывая с карниза окна штурмовые крючья.

Отца Герасима начало штурма застало еще неодетым. Почуяв неладное, батька наспех хлебнул для смелости водки, в одном исподнем выскочил во двор, успев нацепить на шею один только крест. Этот крест у него висел на перевязи георгиевской ленты, полученной им за участие в атаке под Балаклавой.

- Чего крутитесь, - увещевал он бестолковых солдат. - Ты не крутись мне, будто плевок на сковородке. А то я тебе и в рожу могу заехать. Ты не гляди, что в святости пребываю. Надо будет - и согрешу...

Голос его глушил грохот камней, которые милиция отваливала от ворот крепости. И этот грохот казался многим страшнее разрывов ядер; старый гренадер Хренов даже заплакал, бормоча сквозь рыдания:

- Што же это будет-то, а? Ишо с Ляксей Петровичем [Старый кавалep имеет в виду здесь ивестного кавказского генерала Алексея Петровича Ермолова] да с Башкевичем-Ариванским походы ломали. И николи такого срама не было, как севодни. Продают нас, сыночки родима-и... за чихирь сладкий да за баб ласковых продают всех. Окорначат нас бритвою и перехрестят в ихнюю поганую веру!...

Весть о том. что милиция открывает ворота, уже облетела закоулки цитадели, и тогда началась полная неразбериха. Солдат Потемкин, прижимая к себе турчанку-найденыша, собирал у мечети смельчаков, уговаривая их пробиться через Нижний город - среди развалин саклей.

- Не робей, братцы мои, - убеждал он солдат. - Дело тут таково не рисковое, что из десяти хоть один да живым вырвется.

Среди солдат бродила, как тень, Аглая Хвощинская: она едва ли понимала, что происходит:

- Не слушайтесь, солдаты! - взывала она. - Вас обманывают...

Не надо сдаваться! Вы же ведь - русские люди!

Пацевич придержал се за локоть:

- Кто здесь командует, сударыня? Вы или я?

- А я не командую... Я прошу, умоляю... Ради тех жертв, что уже были...

- А ну - вон отсюда, истеричка! - гаркнул на нее Адам Платонович.

И прапорщик Клюгенау все это видел и слышал. Спорить он не желал. Сейчас барон, словно равнодушный ко всему, что творилось вокруг него, стоял перед пляшущим на арабчаке Исмаил-ханом Нахичеванским и говорил:

- Чудесная лошадь у вас, хан. Вы далеко на ней ускачете, если откроют сейчас ворота.

- Завидуешь? - И хан гладил коня по холке.

- Нет, хан... Но, если ворота откроют, - знаете ли вы, в кого я пущу первую пулю?

- Наверное, в себя, - догадался Исмаил-хан.

- Ошибаетесь, хан. В себя я пущу третью... Впрочем, вы не стоите того, чтобы знать, кому предназначена вторая. А вот первую-то пулю я пущу прямо в ваш благородный лоб!

Хан вдруг рассмеялся - он принял слова прапорщика за милую шутку, и Клюгенау не стал разубеждать его в этом. Но это было не шутка. Клюгенау уже догадывался, что хан стоит того, чтобы ему досталась первая пуля...

11

- Алла, алла! - вскрикивали за стенами турки, и с каждым их криков в ворота цитадели грузно бухало