Марусина заимка

     -- Не на чем, -- ответил он.

     -- Ну, как не на чем? Эти молодцы, видно, народ отчаянный...

     -- Отчаянный, это верно!

     -- А ты их знаешь?

     -- Костюшку знаю... Да его,  варвара,  почитай, всякая  собака знает... Купца тоже  ранее примечал... А вот того, который остался, не видал будто... Видишь ты, понадеялся на  Костюшку, остался. Да нет, Костюшка, брат, не того десятка... Завсегда убегет в первую голову... А этот смелый...

     Он помолчал.

     --  Не бывало этого ранее,  никогда  не бывало, --  заговорил он  опять тихо,  покачивая головой. -- Костюшка его откуда ни  то раздобыл... Скликает воронья на мою голову, проклятый...

     -- А почему они тебя так боятся?

     -- Боятся, верно это!.. Уложил  я у  них  тут  одного...  Он остановил лошадей и повернулся на козлах.

     --  Погляди, -- сказал  он, --  вон он,  лог-то,  виднеется,  погляди, погляди!.. Тут вот, в этом самом логу, я этого человека убил...

     Мне  показалось,  что когда  он  высказывал  это  признание, голос  его дрожал;  мне показалось  также, что  я вижу  в его глазах,  слабо освещенных отблеском востока, выражение глубокой тоски.

     Повозка стояла на гребне холма. Дорога шла на запад. Сзади, за нами, на светлеющем  фоне  востока, вырисовывалась  скалистая  масса, покрытая лесом; громадный камень,  точно поднятый палец, торчал  кверху. Чортов лог  казался близехонько.

     На вершине холма нас обдавало предутренним ветром. Озябшие  лошади били копытами и фыркали. Коренная рванула вперед,  но ямщик мгновенно  осадил всю тройку; сам он, перегнувшись с облучка, все смотрел по направлению к логу.

     Потом  он вдруг  повернулся, собрал  вожжи,  приподнялся  на  козлах  и крикнул... Лошади  сразу подобрались,  подхватили с места, и  мы помчались с вершины холма под гору.

     Это была  бешеная  скачка.  Лошади прижали  уши  и  понеслись,  точно в смертельном страхе, а ямщик то  и дело  приподнимался  и без слова помахивал правою  рукой.  Тройка  как  будто  чуяла,  хотя  и  не  могла  видеть  этих движений...  Земля  убегала из-под колес, деревья, кусты  бежали навстречу и будто падали за нами назад, скошенные бешеным вихрем...

     На ровном месте мы опять поехали тише. От лошадей валил  пар.  Коренная тяжело  дышала, а пристяжки  вздрагивали, храпели и водили ушами. Помаленьку они, однако, становились  покойнее. Ямщик отпустил  вожжи и  ласково ободрял коней...

     -- Тише, милые, тише!.. Не бойся...  Вот ведь лошадь,  -- повернулся он ко  мне, --  бессловесная тварь, а  тоже ведь понимает...  Как на угор этот выехали, да оглянулись, -- не удержишь... Грех чуют...

     -- Не знаю, -- сказал я, -- может, оно и так; да только на этот раз  ты ведь сам их погнал.

     -- Погнал нешто? Ну, может, и  впрямь погнал. Эх, барин! Кабы знал  ты, что у меня на сердце-то...

     -- Что ж? Ты расскажи, так узнаю...

     "Убивец" потупился.

     -- Ладно, -- сказал он помолчав, -- расскажу тебе... Эх, милые! Ступай, ступай, не бойся...

     Лошади застучали по мягкой дороге ровною, частою рысцой.

     ...Видишь ты... Было  это давно... Оно хоть и  не очень  давно,  ну, да воды-то  утекло много.  Жизнь  моя совсем по-иному пошла, так  вот поэтому и кажется  все, что давно  это было. Крепко меня люди обидели -- начальники. А тут и бог,  вдобавок, убил:  жена молодая  да  сынишко в одночасье  померли. Родителей не было, -- остался один-одинешенек на свете: ни у меня родных, ни у  меня друга. Поп --  и тот последнее  имение за похороны прибрал. И стал я тогда  задумываться.  Думал, думал  и, наконец,  того,  пошатился  в вере. В старой-то пошатился, а новой еще не обрел. Конечно, дело мое темное. Грамоте обучен  плохо; разуму  своему  тоже не вовсе доверяю... И взяла меня от этих мыслей тоска, то есть такая тоска страшенная, что,  кажется, рад бы на белом свете  не жить... Бросил я избу  свою, какое было еще  хозяйствишко  --  все кинул... Взял прозапас  полушубок, да порты, да сапоги пару, вырезал в тайге посошок и пошел...

     -- Куда?

     -- Да так, никуда. В одном месте  поживу,  за хлеб  поработаю  --  поле вспашу  хозяину, а в другое -- к жатве поспею. Где день проживу, где неделю, а где и месяц; и все смотрю, как люди живут, как богу молятся, как веруют... Праведных людей искал.

     -- Что же, нашел?

     -- Как сказать тебе?.. Конечно,  всякие  тоже люди есть,  и у всякого, братец, свое  горе.  Это  верно. Ну, только все же плохо,  братец,  в  нашей стороне  люди бога-то помнят. Сам  тоже понимаешь: так ли  бы жить-то  надо, если по божьему закону?.. Всяк о себе  думает, была бы мамона сыта.  Ну, что еще;  который  грабитель  в  кандалах  закован  идет,  и  тот  не  настоящий грабитель... Правду ли я говорю?

     -- Пожалуй... Ну, и что же?

     -- Ну, еще пуще  стал на  миру тосковать... Вижу,  что толку нету, -- мечусь, все равно как в лесу... Теперь,  конечно, маленькое понятие имею, да и  то... Ну, а тогда  вовсе стал без  ума.  Надумал,  например,  в арестанты поступить...

     -- Это как же?

     -- А так, очень просто: назвался бродягой -- и посадили. Вроде крест на себя наложил...

     -- Что ж, легче ли стало от этого?

     --  Какой-те легче! Конечно, глупость одна. Ты вот, может, в тюрьме  не бывал, так не знаешь, а я довольно узнал,  каков это есть монастырь. Главное дело -- без пользы всякой живут люди,  без работы. Суется  это он из угла  в угол, да пакость какую ни есть и надумает. На скверное слово, на отчаянность -- самый скорый народ, а чтоб о душе подумать, о боге там, -- это за большую редкость, и  даже  еще  смеются...  Отчаянный  самый народ.  Вижу я, что, по глупости своей,  не  в надлежащее место попал, и объявил свое  имя,  стал из тюрьмы  проситься. Не пускают. Справки пошли, то, другое... Да  еще говорят: как смел на себя  самовольно этакое  звание  принять?.. Истомили  вконец. Не знаю уж, что и  было б со мной, да вышел тут  случай... И плохо мне от этого самого случая пришлось... ну, а без него-то, пожалуй, было бы еще хуже...

     Прошел  как-то по  тюрьме  говор:  Безрукого, мол,  покаянника  опять в острог  приведут.  Слышу  я разговоры  эти:  кто  говорит  "правда",  другие спорятся, а  мне, признаться, в  ту пору и ни к чему было: ведут, так ведут. Мало  ли каждый день  приводят?  Пришли это  из городу арестантики, говорят: "Верно.  Под  строгим  конвоем  Безрукого водят...  К  вечеру  беспременно в острог". Шпанка (Шпанкой на арестантском жаргоне  зовут  серую  арестантскую массу) на двор повалила, -- любопытно. Вышел и я погулять тоже: не то, чтобы любопытно было, а так, больше с тоски, все, бывало, по двору суешься. Только стал я ходить, задумался  и о Безруком забыл совсем. Вдруг отворяют  ворота, смотрю --  ведут старика.  Старичонка-то маленький,  худенький, борода седая болтается, длинная;  идет, сам  пошатывается, -- ноги не держат.  Да и  рука одна без действия висит. А, между прочим, пятеро конвою с ним, и еще штыки к нему приставили. Как увидел я это, так меня даже шатнуло... "Господи, думаю, чего только  делают. Неужели  же человека  этак водить подобает, будто тигру какую? И диви бы еще богатырь какой, а то ведь старичок ничтожный, неделя до смерти ему!.."

     Взяла меня страшная жалость. И  что больше смотрю, то  больше  сердце у меня  разгорается. Провели старика в  контору; кузнеца  позвали -- ковать  в ручные  и  ножные  кандалы, накрепко. Взял  старик  железы, покрестил старым крестом, сам на  ноги надел.  "Делай!"  -- говорит  кузнецу. Потом "наручни" покрестил, сам руки продел. "Сподоби, говорит, господи, покаяния ради!"

     Ямщик замолчал и  опустил  голову,  как будто  переживая в воспоминании рассказанную сцену. Потом, тряхнув головой, заговорил опять:

     --  Прельстил  он меня тогда, истинно  тебе  говорю:  за  сердце  взял. Удивительное  дело!  После-то  я  его хорошо узнал:  чистый дьявол,  прости, господи, сомуститель и враг. А как мог из себя  святого представить!  Ведь и теперь как вспомню его молитву, все не верится: другой человек тогда был, да и только.