Дочь колдуньи

~~~

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Массачусетс, декабрь 1690 года

Если ехать по дороге в фургоне, расстояние от Биллерики до соседнего Андовера не более девяти миль. Я не просто покидала место, которое было моим единственным домом. Я прощалась с окутанным темной дымкой младенчеством и вступала в пору детства с его яркими воспоминаниями. В тот декабрьский день мне было девять, и вместе с другими домочадцами мы возвращались в дом бабушки, где родилась моя мать. Нас было шестеро, и мы сидели в открытом фургоне, плотно прижавшись друг к другу — мать с отцом, двое моих старших братьев, я и совсем маленькая Ханна. Мы везли с собой все наши пожитки. А кроме того, оспу, о чем и не догадывались.

Оспа бушевала в селениях графства Мидлсекс, и, когда мы пересекали восточную часть долины Бланчарда, болезнь и смерть следовали за нами по пятам. Наш сосед Джон Данкин угас в Биллерике за неделю, оставив вдову с семью ребятишками. Эту весть принес другой сосед, и не успела за ним закрыться дверь, как мать затеяла сборы. Мы думали, что на этот раз нам удастся опередить болезнь. Мой отец не забыл, как много лет назад его обвиняли, что он якобы привез оспу в Биллерику. Он всегда говорил, что виновато было его валлийское происхождение и то, что он всегда был чужаком в городе, хотя прожил в нем много лет. Однако болезнь преследовала нас, как бездомный пес. Ее первой жертвой падет мой старший брат Эндрю. Он-то и оказался переносчиком болезни, и от него она распространилась по городу, где нам предстояло жить.

Стоял страшный мороз. У нас слезились глаза и текло из носа. На холоде жидкость вмерзала в щеки наподобие ледяных кружев. Мы напялили на себя всю имевшуюся одежду и тесно жались друг к дружке в надежде согреться. Грубо сколоченные доски фургона были покрыты соломой, в которую мы с братьями пытались поглубже зарыться. Запряженный в повозку не первой молодости мерин выбивался из сил, и изо рта у него валил пар. Он был лохматый, как медведь, а шерсть на брюхе покрывали острые сосульки. Моего самого старшего брата Ричарда с нами не было. Ему уже стукнуло шестнадцать, и его как взрослого послали вперед, чтобы подготовить дом к нашему приезду и перевезти провизию на спине единственного оставшегося у нас вола.

Отец с матерью сидели впереди и, как обычно, молчали. Они редко разговаривали друг с другом в нашем присутствии, да и то только о весах да мерах или о наступлении нового времени года. Работа в поле и дом — вот и весь их разговор. Отец часто уступал матери, и видеть это было довольно странно — он был такой большой и сильный! При росте, как говорили, почти в семь футов он был самый высокий мужчина в округе. Мне, маленькой, казалось, что его голова покоится на облаках, а лицо всегда остается в тени. Когда он женился на матери, ему было сорок восемь, и мне он всегда казался старым, несмотря на то что держался прямо и ходил быстро. Если верить слухам, Томас Кэрриер бежал из старой Англии молодым человеком, спасаясь от каких-то неприятностей. Поскольку отец никогда ничего не говорил о своей жизни до женитьбы и, сказать по правде, вообще ни о чем не рассказывал, я не имела никаких сведений о его жизни до того, как он стал фермером в Биллерике.

О его прошлом я знала наверняка только два факта. Во-первых, что во время гражданской войны в старой Англии отец был солдатом. У него хранился красный мундир, старый, поношенный и полинявший, который он привез с собой из Лондона. Один рукав был оторван, будто обрублен чем-то острым. Ричард сказал, что, если бы не войлочная подкладка, отец лишился бы руки, это точно. Когда я умоляла Ричарда рассказать мне, как и где сражался отец, брат поджимал губы и говорил: «Ты девчонка и про мужчин ничего не сможешь понять». Второе, что мне было известно, — это что моего отца боялись. Часто за его спиной люди делали друг другу какой-то знак. Проводили большим пальцем по шее, словно отделяя голову от тела. Но если отец и видел этот знак, то не обращал на него внимания.

Мама, в девичестве Марта Аллен, сидела с ним рядом, держа на руках годовалую Ханну. Девочка была замотана в покрывала и напоминала лежащий на коленях бесформенный сверток. Помню, я наблюдала за маленькой сестрой с присущей детям жестокостью, гадая, когда же она наконец вывалится из фургона. Несколько лет назад умерла моя маленькая сестренка Джейн, и отсутствие у меня привязанности к Ханне, наверное, объяснялось боязнью, что и этот ребенок тоже может умереть. В первый год жизни младенцы были так слабы, что в некоторых семьях не давали ребенку имени, пока тому не исполнится год и не появится надежда, что он выживет. Иногда, если умирал младенец, его имя передавалось следующему. А если и тот умирал, то следующему. И так далее.

Временами мне казалось, мать не испытывает нежных чувств ни к одному из нас, хотя трудно было найти детей более непохожих друг на друга. Ричард походил на отца: высокий, молчаливый и неприступный, как скалы в Бостонском заливе. Следующий по старшинству, Эндрю, был прелестным ребенком, веселым и работящим, но, становясь старше, он все медленнее соображал, и мама часто на него сердилась. Третий по счету, Том, был мне ближе всех по возрасту и духу. Он отличался сообразительностью и веселым нравом и был непоседой, как и я сама. Но довольно часто у него случались приступы одышки, в особенности при смене погоды, и у него не было сил работать в поле или в амбаре. Затем следовала я, упрямая, как мне часто говорили, и своевольная. Любить меня было нелегко. Я относилась к миру с подозрением, и, поскольку не была ни миловидной, ни уступчивой, со мной никто не нежничал. Я часто испытывала терпение старших и получала по лбу шумовкой, которую мы прозвали Железной Бесси.

У меня была привычка разглядывать людей, хотя я знала, что им, в особенности моей матери, это неприятно. Когда я смотрела на нее во все глаза, ей казалось, что у нее отнимают что-то важное, что-то такое, что она скрывала даже от близких. Трудно было найти время, когда бы мы не ели, не спали или не работали вместе, поэтому следовало проявлять милосердие друг к другу и не быть назойливыми. Мать так ненавидела мои откровенные взгляды, что старалась подловить меня, и, если я не успевала отвести глаза, пока она не обернется, в ход шла Железная Бесси. Мать колотила меня по спине и ногам, пока не выбивалась из сил. А поскольку руки у матери были не слабее, чем у мужчины, порка могла затянуться. Однако благодаря своей привычке я видела многое, чего не видели другие. Или не хотели видеть.

Желание наблюдать за ней объяснялось не только моим упрямством, хотя наша игра в кошки-мышки и в самом деле стала своего рода состязанием. Дело в том, что она с решительностью, граничащей с непристойностью, вела себя не так, как полагается всем женщинам, и в своей непредсказуемости походила на наводнение или пожар. Она обладала сильной волей и нравом, как у церковного дьякона. Время и бедствия, валившиеся на мать одно за другим, только закалили ее. На первый взгляд это была обычная женщина, неглупая, немолодая, но еще и не старая. Ее лицо казалось умиротворенным, когда она не говорила и не злилась. Но Марту Кэрриер можно было сравнить с глубоким прудом, на поверхности которого вода тиха, но очень холодна, а на дне таятся острые камни и опасные, увязшие в тине корни. А язык у нее был настолько остер, что убивал человека быстрее, чем глостерский рыбак потрошит миногу. Знаю, что не я одна, но и другие — и в нашей семье, и среди соседей — скорее согласились бы стерпеть жестокую порку, чем попасть к ней на язычок.

Наш фургон медленно полз мимо полей с глубокими сугробами, покрытыми ледяной коркой. Я смотрела по сторонам в надежде увидеть фермерские дома, а еще лучше сторожевую заставу или холм, на котором казнят преступников, — там с толстых ветвей дубов должны свисать веревки: когда палач снимает труп повешенного, он просто срезает его с веревки. Мы гадали, сколько времени могут провисеть трупы, чтобы не оскорблять своим видом добропорядочных жителей.