Царь Дмитрий - самозванец

Отправились мы сначала в Прадник, имение краковского епископа, но там было как-то неуютно, поэтому мы поехали дальше, в Самбор. В своем имении воевода Мнишек выказал радушие необычайное, справедливо прославившее его на всю Польшу. Да, у нас так принимать не умеют! Я имею в виду, что у нас принимают по средствам, как говорится в народе, по одежке протягивают ножки. А как же полмиллиона рублей, что прислал ему Димитрий? Об этом не ведаю, знаю только, что уже на третью неделю нашего пребывания в Самборе Мнишек стал весьма настойчиво клянчить деньги, выказывая

богатый в этом деле опыт. Ладно, мои десять тысяч, я человек добрый, но он ведь из непробиваемого Власьева, у которого зимой снега не допросишься, выжал три тысячи. Дьяк потом чуть не плакал: «Сам не помню, как я ему такие деньжищи отдал. Истинно, бес попутал!»

Я всегда считал долги денежные грехом страшным и думал, что уж если свалится на человека такое несчастье, то следует о нем помалкивать и трудиться усердно, чтобы долг тот вернуть как можно скорее. Объяснялось мое заблуждение, вероятно, тем, что сам я долгов денежных никогда не имел, о долгах же мне других людей старался побыстрее забыть, чтобы неосторожным или невольным напоминанием не поставить человека в неудобное положение. Поколебал это мое убеждение воевода Мнишек, который о своих долгах рассказывал пространно и даже с некоторым удовольствием. Перечисляя дотошно и с разными живописными подробностями, у кого, сколько и на каких условиях взял он деньги, Мнишек при этом ухитрился ни разу не проговориться об отдаче.

Что меня еще удивляло, так это полная беспринципность Мнишека, казалось, что ему все равно, у кого и сколько занимать. Конечно, и на Руси я знавал людей, которые снимут последнюю рубашку с ближнего своего, пользуясь добротой его. Но то с ровни, а Мнишек даже и к жидам обращался! Изображал он их преуморительно, хотя не берусь судить, насколько близко к оригиналу, я ведь жидов только по его рассказам и представлял, видеть, конечно, видел, издалека, но разговаривать — избави Бог!

— И много ты им должен? — спросил я.

— Тысяч сто, — ответил Мнишек, — скорее много больше, чем чуть меньше.

— Рублей! — ахнул я.

— Нет, злотых, — успокоил меня Мнишек и тут же добавил: — Но это без ихнего навару, а он у них крепнехонек!

— Откуда же у них деньги? — изумился я, вспоминая нищие местечки, мимо которых я проезжал.

— А куда им деньги тратить? — изумился в ответ Мнишек. — Ютятся в халупах по двадцать человек, лапсердаки по наследству передают, курочку варят одну на всех по большим

праздникам. А у меня какие траты — сам видишь! Со всех сторон обложили,—доверительно шепнул он мне на ухо, — так и лезут, так и лезут!

— А ты их в шею! — воскликнул я.

— Не получится, — грустно ответил Мнишек, — пробовал. Они возвращаются, они такие.

— Ты не так, видно, пробовал. Ты их совсем в шею, чтобы духу их в твоем воеводстве не было. Они к тебе и приставать не будут.

Мнишек замолчал, потрясенный простотой решения проблемы.

— А у кого я тогда деньги брать буду? — неуверенно произнес он наконец.

— Мир не без добрых людей! — подбодрил я его. Хотел я сказать ему, что надобно тратить поменьше, но промолчал — зачем обижать такого хлебосольного хозяина и в общем-то славного человека.

Я торопил Мнишека с отъездом в Москву, указывая ему, что главное дело сделано и нет никаких причин для задержки. Воевода же ссылался на просьбу Димитрия набрать для него две тысячи наемников. Действительно, в Самбор повалили шляхтичи самого разбойничьего, я хотел сказать, геройского вида. Глаза их горели лихорадочным огнем, Власьев утверждал, что от голода, я же предпочитал думать, что от рвения услужить царю Русскому, ну и, конечно, от желания подкормиться изрядно, не без того. А уж какие они разговоры вели! Честили короля Сигизмунда изрядно и, потрясая саблями, похвалялись, что они «черта-немца, зануду и индюка надутого» с престола скинут и отправят обратно в его любимую Швецию, чтоб ему там пусто было! Я испуганно оглядывался вокруг, не привык к столь громогласной государственной измене. В моем представлении измена подразумевает тишину, темноту, шепот змеиный, легкий шелест кинжала о камень точильный. Но войска королевские не окружали Самбор, плахи не устанавливались во дворе замка, и я подумал, что, быть может, король Сигизмунд нарочно потворствует этому сборищу, наде-

ясь сплавить всех смутьянов с глаз долой. Как показали последующие события, я в самую точку попал.

Несмотря на веселое препровождение времени, на охоты знатные, разудалые попойки, извините, пиры со шляхтичами, я скучал и не находил себе места от волнения — как там Димитрий? Как он обходится без советов моих? Даже долгие беседы с Мариной не утешали меня. В языке русском она сильно продвинулась и щебетала уже достаточно бойко, мягкий же выговор и проскальзывающие иногда польские словечки придавали речи ее какое-то особое очарование. С обычаями русскими дело обстояло хуже: несмотря на восторженный тон моих рассказов, Марина глядела на меня испуганными глазами, и чем сильнее я смягчал и приукрашивал картину, тем больше возрастал страх Марины перед будущей жизнью в Москве. Я понимал, что страшит ее неизвестность, поэтому решил разговоры об обычаях русских пока прекратить, столкнется — разберется, жизнь научит, жизнь, она лучший учитель. И уж совсем плохо продвигалось дело с канонами веры православной. Крепко же засела в Марине ересь бернар-динская! Вообще, у меня сложилось впечатление, что Марина питает иллюзию сохранить в Москве свою веру католическую. Не выдержав, я спросил об этом прямо и получил обескураживающий ответ:

— Так ведь Димитрий мне это обещал! Я понимаю, что моему будущему народу это вначале не понравится. Я уж специально по совету папеньки написала письмо Святейшему с просьбой разрешить мне при венчании в Москве принять причастие по православному обряду. Вот, ждем ответа. Из-за этого и не едем.

Я отправился немедленно к папеньке. Устроившись поудобнее с кубком токайского, повел разговор хитро, показал, что я все знаю и нисколько этим не возмущаюсь, посетовал вскользь на задержку ответа из Рима и даже посочувствовал Мнишеку в его сложном положении. Не преминул заметить, что у Димитрия от меня тайн не было, что он у меня, как у старшего в роду, просил благословения его планам и я, конечно, после некоторых сомнений и даже яростных споров по опреде-

ленным вопросам все их одобрил. Господь простит мне эту маленькую ложь, тем более в разговоре с выучеником иезуитов!

Воевода, вначале напряженный, под конец расслабился и, обняв меня со слезами щ глазах и освежившись изрядным кубком вина, заговорил совершенно открыто. Много чего наговорил, иное я предпочел бы и не знать. Среди прочего рассказал и о договоре, который был подписан между ним и Димитрием.

— Знаю, Димитрий сказывал, — заметил я небрежно, хотя все во мне клокотало от возмущения. До чего дошли эти европейцы — заключать договор кабальный с законным и бесспорным претендентом на престол, да еще письменный! Но я виду не подал и продолжал столь же безразличным тоном: — Там одна неясность возникла, обычная, впрочем, при передаче изустной. Соблаговоли договор посмотреть, я тебе укажу.

И ведь дал! Я быстро пробежал глазами свиток. Что-то я знал, потому что сам и выполнял во время посольства моего. Равно как и о разрешении Марине свободно исповедовать в Москве свою веру. А вот это что-то новое: будущей царице отдавались в полное владение Псков и Новгород со всеми землями и удел этот сохранялся за ней как в случае смерти Димитрия, так и при бездетности Марины. И — о, ужас! — Марина получала право строить в пожалованных ей землях католические храмы, монастыри и школы. Не был забыт и сам Мнишек, ему обещались богатые вотчины в Смоленском и Северском княжествах.