Воспоминания кавалерист-девицы армии Наполеона

Пока Первый консул работал со своими сенаторами и трибунами, подталкивая их к решительным действиям по передаче ему короны, мы вели развеселую жизнь в замке Ляуссэ. Всего одиннадцать льё отделяли нас от Парижа. Генерал проводил время, деля его между своим служебным долгом в штабе на улице Гренелль, сегодня там находится Министерство общественного образования, и удовольствиями в Ляуссэ.

Весь этот мир военных обожал грубые шутки. Я там была среди своих, причем мои самые сумасшедшие выходки проходили удачнее всего. В день одного из собраний мадам Ожеро пришла в голову идея нарядить меня в женскую одежду: я надела красивое белое платье и велюровую шляпку с перьями. Она представила меня в салоне как одну из своих подруг, приехавшую из провинции, и все эти мужчины, которые часто видели меня, но в драгунской униформе, не узнали меня. Мы стали играть в разные игры. Я предложила сыграть в Жана-Мукомола, в свое время это была любимая забава дочери мельника Фигёра. Принесли большое блюдо, наполненное мукой, и мяч для игры в лапту. Я поставила блюдо на круглый столик, а мяч поместила в середине блюда, а потом объявила:

— Держу пари, что никто из вас не сможет взять этот мяч зубами и поднять его, не запачкавшись в муке.

В салоне находились генералы Ланн, Массена, Жюно, Лефевр, [70] Ноге, оба Гувьона [71] и др. Они заспорили, кто первый попытает счастья. Младший из братьев Гувьонов растолкал всех и первым пошел на испытание. Он широко расставил ноги, оперся руками о столик, широко раскрыл рот и стал аккуратно наклонять лицо к блюду. В тот момент, когда его зубы коснулись мяча, я сильно надавила рукой ему на затылок. Можете себе представить эффект. Лицо его стало белым, как маска Пьерро, глаза заморгали, и он разразился сухим кашлем. Едва он смог говорить, раздался крик:

— Это проклятая Сан-Жен, теперь я узнаю ее под этой шляпкой! Только она способна на такие выходки!

Мадам Ожеро была очень суеверной и верила в трактование снов. Однажды утром она сказала мне:

— Мне приснились две белые голубки, а это символ процветания. Я уверена, что мой муж вот-вот получит очередное повышение.

Но генерал уже прошел по всем известным ступеням военной иерархии, и я не видела, как надежды его жены могут воплотиться в жизнь. Я выразила свое сомнение, но мадам Ожеро не стала ничего больше объяснять. Я и не настаивала, хотя и думала, что генерал и так осыпан почестями, и если ему верить, то он сам несет этот груз без особой радости. Каждодневно он высказывался в том духе, что у него нет амбиций, что служит лишь из чистого патриотизма. Он считал Бонапарта амбициозным человеком, который, в отличие от него самого, никогда не был настоящим патриотом, настоящим республиканцем. А 18 мая 1804 года я вместе со всеми французами узнала о том, что сенат провозгласил Бонапарта императором. На следующий день объявили о восемнадцати назначениях в маршалы Империи, и в их числе оказался республиканец Ожеро; и я поняла, о чем возвещал сон с двумя голубками; а мадам маршальша, больше, чем когда-либо, почувствовала себя способной связывать судьбу со своими сновидениями. Что касается всего остального, то тяжелый маршальский мундир плохо шел Ожеро, который был очень красивым мужчиной, но лишенным достоинства, совсем как легкий мундир драгунского полковника, который он так любил носить в интимной обстановке замка Ляуссэ.

Я прекрасно провела там время, подшучивая над всеми, не исключая даже местного кюре. В прошлом году (1841) меня уверили, что этот замечательный человек еще жив и что он вспоминает о мадемуазель Сан-Жен. Благородный кюре жил и питался в замке. Он занимал часть первого этажа в левом крыле замка, если смотреть со стороны большого двора. Над ним находился арсенал: охотничьи ружья, пистолеты и т. д. Так как я любила охоту, я часто посещала этот верхний этаж, а пройти туда можно было, только минуя комнату кюре, который никогда не прятал ключ от двери. Однажды вечером, когда он играл в карты с маршальшей, а я вдоволь насмеялась над ним, обвиняя его в том, что он находит слишком большое удовольствие, исповедуя некоторых женщин из деревни, я предложила мадам маршальше проводить его до его комнаты; эта прогулка позволит ей развеяться и будет приятной. Она согласилась; кюре подал ей руку, а я пошла впереди, неся лампу. Мы пересекли двор. Я открыла входную дверь и дверь его спальни. И тут я удивленно и испуганно закричала:

— О, мой бог! Вот это скандал. В постели господина кюре лежит женщина!

Одновременно с этим я внесла в комнату лампу и направила ее свет на кровать. Под одеялом действительно вырисовывались женские формы, а на подушке были разбросаны женские локоны, настоящие женские локоны, в этом можно было не сомневаться.

— Как, господин кюре, — снова начала я, — подобное поведение с вашей стороны, со стороны человека вашей профессии, да еще в замке мадам маршальши!

Святой человек замялся, весь задрожал. Потом он начал оправдываться:

— Мадам… Я могу вас уверить… Я не понимаю, как… я слишком уважаю вас! Это какая-то дьявольская шутка.

А я в это время обратилась к лежащей в постели женщине и закричала на нее:

— Ах вы несчастная; вы и ваш святоша, ваш совратитель, вы будете наказаны. А пока же убирайтесь.

— Конечно. Выходите! — закричал, в свою очередь, кюре своим зычным голосом. — Выходите, несчастная, выходите.

И он бросился к постели. Но там он нашел лишь соломенное чучело, которое я предусмотрительно положила и прикрыла одеялом еще с вечера.

Все-таки у кюре была прекрасная душа. Он хорошо выполнял свои обязанности, заботился о бедных, ревностно и с наивным красноречием защищал их интересы перед маршальшей. Она же была очень добра, она много делала для деревни и ее окрестностей. Могу это засвидетельствовать, так как я была ее маленьким адъютантом и часто в этом качестве носила в деревню ее пожертвования. Кюре или я просили ее о чем-то для кого-то из местных жителей, минута, и все было решено! У меня было целое поле деятельности. Казалось, я отдавала все ее платья и все ее деньги. Это приводило в отчаяние некоего месье Брама, который исполнял при маршале функции адъютанта и делового представителя.

Порыскав по сараям, я нашла целое большое помещение со старой мебелью. Это была часть какого-то старого мебельного производства, входившего в состав замка до того, как маршал купил его у бывшего владельца господина Гризенуа. С тех пор замок был полностью обставлен новой мебелью и выглядел великолепно. Я воспользовалась тем, что месье Брам на неделю задержался в Париже по делам, и набрала в деревне всех, кто только умел держать в руках ножницы и иголку с ниткой. Я разместила всех в этом помещении и приказала резать старые выцветшие занавески и обивку старой мебели. Все это быстро преобразовалось в казакины [72] и юбки, куртки и панталоны: в это можно было вырядить все мужское и женское население деревни.

В следующее воскресенье маршал пригласил к себе много гостей из Парижа. После ужина было предложено пойти посмотреть на танцующих крестьян, которые, как это было принято, веселились возле ограды, под деревьями. Ланн, который хвастался тем, что знал толк в миловидных личиках и даже в корсажах, первым сказал Ожеро, показывая на одну из крестьянок:

— Вон красивая брюнетка и неплохо сложенная, но ее казакин — это же обычная обивочная ткань.

Это была желтая узорчатая ткань с цветами величиной с ладонь. Вскоре уже каждый подавал какую-нибудь аналогичную реплику.

— Посмотрите на эту мамашу, одетую в зеленую занавеску.

— Посмотрите на этого толстяка, одетого, как розовое канапе.

Маршал положил руку на плечо одного рыжего танцора.

— О! А вот это я узнаю; это большое кресло с узорами папаши Гризенуа. Я сиживал в нем, когда мы подписывали договор купли-продажи; во Франции нет второго кресла подобной расцветки.