Воспоминания кавалерист-девицы армии Наполеона

И вот я снова стала драгуном-добровольцем, поселившимся на улице де Фурси, приходящим в казарму Аве-Мария на перекличку, проходящим гарнизонную службу и ходящим на Королевскую площадь на пешие маневры; согласно приказу военного министерства, драгуны обязаны были служить как кавалеристами, так и пехотинцами. Нас также обучали плавать, как людей, так и лошадей. Мы переплывали Сену в районе острова Лувьер, рядом с местом, где сейчас находится Аустерлицкий мост. А еще нас обучали брать на лошадь пехотинца. Мы освобождали стремя с левой стороны лошади и оставляли его пехотинцу, который залезал на лошадь, как мог, и устраивался позади суконного чемодана.

Мне пришлось перенести тяжелое горе. Чтобы соответствовать пожеланиям Первого консула, командиры частей начали требовать от солдат стрижки их косичек и хвостов. У меня были очень красивые волосы; я носила напудренную прическу с очень длинным хвостом, который я, забавляясь, заправляла за ремень. Перро, полковой цирюльник, обстриг все головы, за исключением моей. Заманчивые предложения от моих начальников, обещания, угрозы — ничто не могло заставить меня капитулировать. Однажды утром Перро появился, как обычно, чтобы подровнять мне волосы. Я устроилась на стуле, а он набросил простыню мне на плечи и достал из кармана книгу.

— Я принес, — сказал он, — новую книгу, она очень интересная.

Я взяла книгу, это был роман. Я увлеклась чтением, и Перро куда-то исчез; мысленно я оказалась на сто льё от моей комнаты. Вдруг я почувствовала что-то холодное у себя на затылке; я тут же вернулась к действительности и к Перро. Помилуй, боже! Рядом с собой, справа, мои глаза различили огромный пучок моих прекрасных волос, валявшийся на полу. Я потянулась рукой к затылку; он был обстрижен, и я испытала чувство глубочайшей обиды, перемешанной с позором. Перро предусмотрительно выбежал за дверь на лестницу; я бросилась за ним следом, побежала по улице прямо в простыне и тапочках, но с саблей в руках. Но монстр был впереди меня и сумел скрыться.

Примерно в это же время я была приглашена к генералу Ланну. [65] Он показал мне свою ногу, покалеченную неприятельским огнем.

— Не правда ли, Сан-Жен, — сказал он, смеясь, — как обидно? Какая была красивая нога! Увы!

Он и не подозревал, что австрийское ядро очень скоро оторвет ему обе ноги под Ваграмом, что и станет причиной его смерти. [66] Потом он заговорил о ранах, полученных мной, о лошадях, которые были подо мной убиты. Я дала ему полный отчет об этом.

— Что меня больше всего бесит, — добавила я, — так это то, что из четырех убитых лошадей три были моей собственностью. Что касается той, на которой я возила дивизионные бумаги при Дронеро, то хоть она была и не моя, но и полку она тоже не принадлежала.

— Итого, как я понимаю, государство должно возместить тебе стоимость этих четырех лошадей. Ты же за них заплатила, не так ли?

— Я пыталась что-то сделать, но бюрократы все собаки или черепахи, и я отказалась от этой затеи.

— Ничего, я сам заплачу тебе за это. Завтра будет большой парад в Тюильри, приходи сюда пораньше, я возьму тебя с собой, и твое дело разрешится.

На следующий день действительно генерал посадил меня в карету вместе с собой, мадемуазель Геэнек, [67] на которой он вскоре должен был жениться, и отцом этой молодой и красивой девушки. Когда мы вышли у большой лестницы дворца, господина Геэнека и его прекрасную дочь встретила группа высших офицеров и адъютантов. Их провели к большому окну, из которого можно было наблюдать за зрелищем. Генерал сказал мне:

— Держись меня и не отставай.

Потом он вошел в большой салон, который теперь называется салоном маршалов. Привратники почтительно открыли перед ним двери. Я приготовилась войти вслед за ним, но привратники оттеснили меня, и дверь закрылась. Вы понимаете, что я не буквально поняла слова генерала: у меня был вид мальчика из хора на мессе, прислуживающего господину кюре. Понятно, что генерал и собирался довести меня только досюда; в противном случае хватило бы одного его слова, чтобы привратники пропустили меня. Но я разозлилась, обозвала привратников деревенщинами и штафирками. Они тоже разозлились, а я схватила одного из них за белый галстук. Они стали звать на помощь. Поднялся шум, это был страшный скандал. И тут дверь салона открылась изнутри. Генерал Ланн появился на пороге. Он посмотрел на потасовку, а потом обратился к Первому консулу, стоявшему в нескольких шагах от него:

— Смотри, это Сан-Жен собственной персоной. Посмотри, какой шум она подняла в твоем доме: она бьет твоих привратников.

Первый консул кивнул мне головой и спросил:

— Что ей надо?

Генерал ответил:

— Она просит, чтобы ей отдали деньги за четыре лошади.

Первый консул кивнул головой:

— Хорошо.

Я едва успела прийти в себя, и последних остатков запальчивости мне хватило лишь на то, чтобы спросить:

— Мне заплатят, очень хорошо! Но когда мне заплатят?

Первый консул улыбнулся и сказал:

— Опять недовольна, ты все та же, мадемуазель Сан-Жен.

— Все та же, мой генерал! — ответила я, приложив руку к сердцу. — К вашим услугам! У маленького драгуна Сан-Жен уже восемь кампаний в печенках.

Через две недели я получила деньги за все четыре лошади; неплохая получилась сумма! Из Парижа мы перебрались в гарнизон Компьеня. Там я повстречала брата генерала Ожеро, который служил у него адъютантом в чине капитана; его все звали Ожеро-младший. [68] Он отвез меня в замок Ляуссэ, принадлежавший его брату; он находился между Бовэ и Gisors. Генерал отнесся к маленькому драгуну, служившему под его командованием в Восточно-Пиренейской армии, как к старому товарищу. Его жена также вспомнила годы, когда все мы были на несколько лет младше и которые мы называли хорошими временами. Эта первая жена генерала была греческого происхождения: она участвовала вместе с ним в Каталонской кампании. [69] Она была очень красива, здорова и дала доказательства храбрости, профессионально держась на лошади и блестяще владея пистолетом. Я нашла ее все такой же красивой и душевной, но теперь вся ее храбрость была направлена лишь против своей неизлечимой болезни; одной из этих ужасных болезней, которые приговаривают женщину лежать на диване, не позволяя двигаться и погружая в мучительную и долгую агонию. Генерал был так добр, что сказал, что раз уж я упустила свою судьбу в замке Сен-Клу, то теперь я могу располагаться в замке Ляуссэ у своего бывшего командира. Его жена объявила, что берет меня адъютантом.

Она жила очень уединенно, очень редко выходила, и только на несколько минут, в салон; я составляла ей компанию в ее комнате. Она любила играть в карты, я играла с ней. По ночам, когда страдания не давали ей спать, а это случалось довольно часто, она посылала свою негритянку Зару разбудить меня, и мы до самого утра играли и вспоминали былые времена, проведенные в Восточно-Пиренейской армии.

Во время одного такого бодрствования она рассказала мне о скандале, произошедшем тогда в генеральном штабе после появления женщины из одной деревни из окрестностей Фигераса. Старая, уродливая, грязная, эта крестьянка утверждала, что является женой кузена генерала; она требовала, чтобы ее принимали со всеми почестями, как родственницу генерала и его жены. Все подумали, что она сумасшедшая. Ее выкинули за дверь, даже не проверив, может ли она хоть чем-то подтвердить свои претензии. Пока мадам Ожеро рассказывала это, я улыбалась; она поинтересовалась, почему я это делаю.

— А ведь это правда, — ответила я, — эта женщина стала вашей родственницей после свадьбы. Альбер, генеральский адъютант, и я, мы можем подтвердить это; ведь это мы двое по-своему поженили ее с кузеном генерала, служившим в службе снабжения армии. Альбер играл роль священника (мы серьезно подошли к делу), а я — роль мальчика из хора. Старуха была обманута, и никто потом не мог разубедить ее в том, что она не вышла замуж по-настоящему. Я сама придумала эту хитрость, чтобы отомстить ей за ее жадность и вытянуть из нее три-четыре хороших завтрака.