Царский угодник. Распутин

   — Однако, — сказал Пуришкевич, глянув на большие напольные часы, потом щёлкнул крышкой своей элегантной луковицы, привязанной к грубоватой, свитой из первосортного якутского золота цепи, также глянул на циферблат, — однако...

Время было очень позднее, глухое — четвёртый час ночи.

   — Надо поторапливаться, — Великий князь не выдержал, нервно потёр руки. Лицо его было оживлённым, светлым. — Не то скоро рассветёт.

   — Рассветёт ещё не скоро, — возразил Пуришкевич, — зима на дворе, но сейчас действительно самая пора Гришку опустить головой в прорубь.

   — Господа, господа, — Юсупов поднял обе руки, призывая собравшихся, — сейчас всем и займёмся, но прежде — по бокалу шампанского.

   — Великолепная мысль, — поддержал великий князь, — за удачу!

Была поспешно разлита бутылка «Мадам Клико». Шампанское было сухим и горьким, как спирт, от него остро покалывало во рту, щипало ноздри, внутри возникало, распространялось по всему телу ощущение хмельной радостной лёгкости, некоего тепла. Настроение у заговорщиков было приподнятое: все считали, что совершили для России великое благо.

   — Скажите, господа, — возбуждённо заговорил Юсупов, — я один раз стрелял или два?

Вопрос был неожиданным.

   — Один, — сказал великий князь.

   — Один, — подтвердил Пуришкевич.

   — А мне почему-то кажется, что два... Неужели я только один раз нажал на курок?

   — Это нервное, Феликс, это пройдёт. — Великий князь поднял фужер с шампанским, посмотрел его на свет — играющие точки-пузырьки вели активную жизнь, прыгали, резвились в хрустале будто живые, веселились. — Вы стреляли один раз.

Юсупов также приподнял свой фужер, глаза у него сделались далёкими, задумчивыми, он неверяще качнул головой и вздохнул. Много позже, уже в преклонном возрасте, он подаст в суд, обвинит американцев, создателей фильма об убийстве Распутина, в подтасовке фактов, на этом суде он будет утверждать, что стрелял два раза. Но стрелял он один раз.

   — Один, один раз, Феликс, — прогудел Пуришкевич, — и не майтесь вы этим... Выплесните из головы, словно бы ничего этого не было.

   — Попробую, — продолжая радостно улыбаться, неуверенным голосом проговорил Юсупов, подошёл к шкафу, достал оттуда бутылку французского коньяка. — Теперь этого отпробуем, — сказал он, — после холодного шампанского очень согревает.

   — Рецепт известный, — подтвердил великий князь.

Сухотин тем временем натянул на себя распутинскую шубу, нахлобучил глубоко на голову бобровую шапку, прошёлся перед собравшимися:

   — Ну, как, похож?

   — Вылитый Распутин, — одобрительно проговорил Пуришкевич, огладил рукой свою тёмную, кое-где уже начавшую посверкивать серебряными прожилками бородку, достал из нагрудного кармана френча пенсне, нацепил на нос, повторил: — Вылитый Распутин!

Сухотину и Лазоверту пора было уезжать — для этого Сухотин и нарядился в распутинскую шубу. А вдруг где-нибудь около решёток юсуповского дворца пасётся, шмыгая простуженным носом, шпик и ждёт Распутина? Вдруг охранка выследила их? Ведь за то, что «гороховые пальто» упускают своих клиентов, по головке не гладят.

   — Ну что... С Богом! — сказал Пуришкевич. — Маршрут знаете?

   — Так точно! — чётко ответил Сухотин. — Сейчас на Варшавский вокзал, там оставим санитарный мотор. — Так он называл машину Пуришкевича, перекрашенную в белый цвет. — Одежду Распутина сдадим на сжигание, сами пересядем на извозчика, доедем до дворца Дмитрия Павловича и оттуда на его автомобиле вернёмся сюда. За трупом...

Ради конспирации было решено сменить машины. Да потом, автомобиль великого князя не имеет права останавливать ни один полицейский, а эта деталь — немаловажная, когда в кабине будет лежать мёртвый Распутин.

   — С Богом! — скомандовал ещё раз Пуришкевич.

Сухотин и Лазоверт уехали. С ними для подстраховки — а вдруг возникнут непредвиденные объяснения с военным патрулём либо что-нибудь ещё — уехал и великий князь. Пуришкевич и Юсупов остались вдвоём в огромном, гулком, полном таинственных звуков дворце. Внизу, в бывшем винном подвале, лежал третий, мёртвый. Пуришкевич налил себе ещё коньяка:

   — За упокой его души!

   — Он этого не заслуживает, — сказал Юсупов и пить «за упокой» отказался.

Прошло минут десять. Вдруг в дальнем крыле дворца раздался протяжный громкий стон, задавленно угас. Пуришкевич выпрямился, колко глянул на Юсупова — князь не обратил на стон никакого внимания, он задумчиво сидел в кресле, держал на пальцах коньячную стопку, согревая её теплом своей руки. Через несколько минут стон повторился. Пуришкевич поспешно налил себе ещё коньяка, залпом выпил, вытащил из кармана «соваж».

   — Феликс Феликсович, — шёпотом позвал он Юсупова, — вы слышите?

Тот отрицательно качнул головой:

   — Нет. А то, что слышите вы. Владимир Митрофанович, — это ветер, игра потоков воздуха.

   — Наш подопечный упырь не мог ожить?

   — Не мог. Он мёртв. — Юсупов поднял глаза, увидел в руках Пуришкевича револьвер. — Да спрячьте вы свою пушку. Или положите на стол. Она мешает вам пить коньяк.

Пуришкевич повиновался.

   — Мы сделали великое дело, Феликс, — произнёс он тихо, Юсупов, улыбнувшись, согласно кивнул, подивился тому, что Пуришкевич сейчас не только слово в слово — буква в букву озвучил то, о чём думал Юсупов. — Мы сделали великое дело, — заведённо повторил Пуришкевич, — для всех нас великое... Для России.

   — И для государя — тоже, — добавил Юсупов, — не то он совсем запутался бы в паутине этого человека. Мне часто бывает больно за Николая Александровича.

   — И мне, — сказал Пуришкевич. — Выпьем.

Они выпили. В дальнем углу дворца вновь прозвучал надрывный, рождающий в душе страх и холод стон. Пуришкевич, передёрнув плечами, выругался.

   — Что, думаете, это он стонет? — спросил Юсупов.

   — Чёрт его знает. В голову лезет всякое, и это тоже, — пожаловался Пуришкевич.

   — Это не он, — проговорил Юсупов, и Пуришкевич неожиданно засёк неверные, сомневающиеся нотки в его голосе, повернулся к Юсупову. Лицо у князя было усталым, бледным, в подглазьях сгустилась синева. Пуришкевич подумал, что Юсупов, похоже, не верит, что Распутин убит, сомневается до сих пор, хотя и утверждает, что того нет в живых. Вот наваждение! Лазоверт, врач, подтвердил, что Распутин убит, а врачи в таких случаях не ошибаются. — Он мёртв, — сказал Юсупов.

По небережной Мойки проехал автомобиль, звук мотора был резким, будто в выхлопную трубу машины забили винтовочный ствол, плюющийся боевыми патронами. Юсупов с надеждой, отчётливо проступившей у него в глазах, покосился на окно.

   — Нашим ещё рано, — сказал Пуришкевич, — они приедут примерно через полчаса.

Время тянулось очень долго, томительно. Было холодно, коньяк перестал согревать, виски стискивала глухая боль, оба они ощущали себя уставшими. Тяжёлая портьера, прикрывавшая окно, шевельнулась — там словно бы кто-то стоял и теперь, не выдержав напряжения, неподвижности, переменил ногу, расслабился. Пуришкевич засек движение портьеры, сузил глаза:

   — Кто это?

   — Форточка открылась. Ветер, — пояснил Юсупов.

Едва он произнёс слово «ветер», как по кабинету что-то пронеслось, сорвало со стола несколько бумаг и швырнуло на пол, — то ли действительно это был ветер, то ли с людьми игралась нечистая сила. В дальнем конце дворца опять раздался стон. Пуришкевич подумал, что жить в таком дворце не очень-то уютно, тут и духи водятся, и домовые, и разные подпотолочники, зашкафники, запортьерники, подпорожники и так далее — нечистой силы на Руси всегда водилось много, а в последнее время она вообще распространилась очень широко.

Неожиданно оба ощутили тревогу, это была не та лёгкая, щекочущая душу тревога, которую рождает домашняя безобидная нечисть, а тяжёлая, наполняющая сердце страхом, от которого внутри всё холодеет, а руки и ноги отказываются повиноваться. Это была совсем иная тревога. Пуришкевич машинально потянулся к своему «соважу», лежащему на письменном столе около серебряной чернильницы, глянул в ствол и положил себе в карман.