Царский угодник. Распутин

   — Что с вами? — встревоженно поинтересовался Пуришкевич.

   — Не знаю, — прошептал Лазоверт, — мне плохо, — он покрутил головой, — меня всего выворачивает наизнанку.

У Лазоверта было потным не только лицо, вспотели даже губы, мутные редкие капельки собрались на подбородке, повисли на нём, не решаясь спрыгнуть на одежду. Лазоверт был человеком храбрым, что не раз доказал на фронте: случалось, что вытаскивал раненых из такого пекла, которое даже трудно описать, — из него люди не выходили живыми, а Лазоверт, спокойный, с твёрдо сжатым ртом, будто отлитый из металла, выходил без единой царапины и вытаскивал с собою раненых. В трусости Лазоверта никак нельзя было обвинить — происходило что-то другое.

   — Тихо! — предупредил великий князь.

И опять в наступившей глубокой тишине, в которой по коже ползут мурашки, послышался тяжёлый задавленный стон.

   — Я же говорю — всё! — сказал Пуришкевич.

Лазоверт снова покрутил головой, потом поднялся и, шатаясь, пошёл к выходу — ему стало совсем плохо. Дмитрий Павлович не обратил на него внимания, посмотрел на часы:

   — Время у нас на исходе, Владимир Митрофанович. Если затянем, рассвет нас может застать с трупом Распутина на руках.

   — М-да, это будет не самый лучший вариант, — пробурчал Пуришкевич.

   — Что с вашим доктором?

   — Обычная слабость. Он — бесстрашный человек, я за него ручаюсь... Но всех нас иногда выворачивает наизнанку при виде задавленной трамваем коровы. Надо бы проследить за ним, как бы он не наткнулся на Распутина.

   — Если, конечно, Распутин ещё жив. — Великий князь не выдержал, улыбнулся.

Но Лазоверт ушёл в другую сторону: несмотря на дурноту и то, что пол у него уплывал из-под ног, головы он не терял — выбрался на улицу, захватил полным ртом чистого морозного воздуха, земля покачнулась под ним, и он упал.

Очнулся Лазоверт через несколько секунд — жёсткий снег ожёг ему лицо, оцарапал правую щёку; встав на четвереньки, доктор отполз чуть в сторону, и его вырвало. После этого он почувствовал облегчение, захватил рукою немного снега, отёр лицо, помял пальцами виски, осторожно ощупал ими глаза. Перед глазами было темно. Лазоверт подумал о том, что правы его шеф и великий князь: они имеют дело с нечистой силой, всё происходящее очень влияет на людей — и слабость эта странная, и тошнота, будто он отравился тухлой рыбой, и головокружение — это всё от воздействия бесовских сил.

   — Распутин — это дьявол, — прошептал он едва слышно, тёплый пар родил в нём лёгкое благодарное чувство — Лазоверт ощутил в себе жизнь, покрутил головой, сопротивляясь слабости. — Нет, хрен ты меня возьмёшь... Хрен!

Ему сделалось неудобно за свою слабость, он снова зачерпнул в ладонь немного снега, бросил себе в лицо, растёр...

Через пять минут он опять был во дворце. Приблизился к Пуришкевичу, тронул рукой за плечо:

   — Ну что? Отправился наш подопечный в царство небесное?

Пуришкевич качнул головой:

   — Царство небесное, похоже, его не принимает.

   — Неужто жив? Сожрал столько цианистого калия — и жив?

   — Жив! — Пуришкевич внимательно оглядел крепкотелого, с сильной грудью Лазоверта. — А вы, доктор, где побывали?

   — Мне стыдно об этом говорить, но мне было дурно. И вообще, Владимир Митрофанович, мне кажется, что я определённо ни на что не гожусь!

   — Доктор, доктор, — укоризненно пробормотал Дмитрий Павлович, хотел что-то сказать, но не стал, промолчал, хотя вид его был более чем красноречив: великий князь не верил, что солдату может стать плохо.

   — Не огорчайтесь, — сказал Лазоверту Пуришкевич, — такое случается со всеми.

   — Надо же — не берёт самый сильный яд, — с обречённым видом прошептал Лазоверт.

   — Я же говорил: не ядом его надо валить, а пулей. Или, на худой конец, — кастетом.

Больше всех доставалось в этой истории конечно же князю Юсупову. Во-первых, надо было обладать особым складом характера, чтобы затеять убийство в собственном, доме, во-вторых, он, и только он, и больше никто, замыслил это убийство, спланировал его — все остальные были вторыми лицами, помощниками Юсупова, а в-третьих, именно Юсупов всё это время провёл наедине с Распутиным — Феликс был одинок и беззащитен, поскольку имел дело с нечистой силой и полагаться мог только на самого себя.

Поначалу Распутин отказывался от вина и чая, бормотал глухо, оправляя пальцами бороду:

   — Мне бы твою Ирину, Феликс, увидеть, и я поеду назад.

   — Погодите немного, Григорий Ефимович, Ирина разделается с последними гостями, проводит их и придёт. Минут десять — пятнадцать надо подождать.

   — Долго!

   — Иначе нельзя. Того требуют правила приличия.

   — Всё у вас, благородных, не как у людей, — недовольно пробурчал Распутин. Походил по комнате, топнул ногой по полу. — А раньше что тут было? Подвал? Это помещение лишь недавно стало жилым. Так, Феликс?

Юсупов почувствовал, как у него начали остро покалывать кончики пальцев — вот чутьё! Винный подвал, который раньше находился здесь, был очень мрачным, с гранитным, тусклым от пролитого на него вина гранитным полом, со стенами, облицованными непривлекательным серым камнем, и низким, давящим на плечи сводчатым потолком. Два узких, как бойницы, расположенных на одном уровне с землёй окна выходили на Мойку. Именно эти окна две недели назад очень тщательно обследовал Пуришкевич.

   — Да, раньше здесь был подвал, Григорий Ефимович, — с незамутнённым взглядом подтвердил Юсупов, — вино хранили...

   — Эван! — Распутин хитро сощурился. — Вино, говоришь? Ну-ну, пусть будет вино. Вообще-то вина у тебя, маленький, много?

   — Основной запас находится в Крыму, в тамошнем имении.

   — Много?

   — Не знаю, не считал... Подвал раза в четыре больше этого. Сколько это будет?

   — Много. Два вагона. — Распутин неожиданно повеселел и огляделся, воскликнул с детским восторгом: — А мне здесь нравится!

Распутин обошёл помещение, задержался около двух больших китайских ваз, мрачно-красивых, ярких, изготовленных из красного фарфора, стукнул пальцем вначале по одной вазе, потом по другой, затем Перекочевал к небольшому столику, покрытому цветной тканью, на котором стояли два изящных резных кубка из слоновой кости, взял один из них, хмыкнул одобрительно:

   — А ведь из этого много можно выпить.

   — Много, — согласился Юсупов.

Но больше всего Распутина заинтересовал старый инкрустированный шкаф, внутри которого из хорошо начищенных бронзовых планок, колонок и зеркал был возведён лабиринт — замысловатое и талантливое изделие неведомого мастера, неизбежно привлекающее к себе внимание. Юсупов специально поставил шкафчик сюда — знал, что Распутин обязательно остановится около него и, заворожённый, будто ребёнок, станет изучать.

   — Йй-эх! — восхищённо воскликнул Распутин. — Надо же какая красотень! Вот восторг так восторг! Сто лет надо прожить на белом свете и каждый день учиться, чтобы сотворить такую красотень! — Он глянул под ноги, увидел, что наступил на край гигантской шкуры белого медведя, и поспешно отодвинулся назад. Поинтересовался опасливо: — Не запачкаю?

   — Нет. Шкура для того и брошена на пол, чтобы по ней ходить. — Феликс почувствовал, что в нём, как и в квартире на Гороховой, когда он помогал Распутину надеть шубу, поднимается некая волна жалости к этому человеку, высокий вал, который может захлестнуть его с головой, понимал, что жалость эта по меньшей мере странная, но ничего поделать с собой не мог.

   — А ноги о неё вытирать можно? — наивно спросил «старец».

   — Зачем?

   — Ну-у, — Распутин хмыкнул и отвёл глаза в сторону.

   — Пожалуйте всё-таки к столу, Григорий Ефимович, — предложил Юсупов, показал рукой на стол, стоящий в середине комнаты, с остатками «прежнего чаепития».

   — Это Ирина у тебя тут... такой кавардак с бардаком устроила? — недовольно спросил Распутин, цепким взглядом окидывая стол.