Царский угодник. Распутин

   — Она, — коротко ответил Юсупов.

Жалость, возникшая было в нём, исчезла. В подвале было сумеречно. В камине пощёлкивало, резвилось пламя. Юсупов бросил в камин ещё пару поленьев, подправил их металлической кочергой.

   — И чего это ты от меня всё время прячешь Ирину, а, маленький? — спросил Распутин. — Нехорошо поступаешь, Феликс.

   — Прошу к столу, — повторил приглашениё Юсупов, он словно бы не слышал «старца». Сделал широкое гостеприимное движение. На столе в тарелке, расположенной посредине, лежали шесть пирожных — миндальное и шоколадное, три и три — три розового цвета, три коричневого, с накрошенным в крем тёмным горьким шоколадом. Надкушенные розовые пирожные лежали в стороне, на двух отдельных блюдцах, на виду. «Как бы не ошибиться!» — мелькнула в голове Юсупова мысль и тут же исчезла. — Давайте попьём чаю, Григорий Ефимович, Ирина к той поре как раз и придёт.

   — Чаю я не пью, Феликс. Я лучше вот это у тебя посмотрю. — Он подошёл к шкафу с лабиринтом, приоткрыл одну створку, потом другую, пощёлкал языком восхищённо. — Это надо же до чего человек иногда додумается. Как, ты говоришь, это называется?

   — Лабиринт!

   — Лэ-бир... — Распутин слово до конца не выговорил, махнул огорчённо рукой: — Тьфу! Язык можно сломать.

«Нет, отсюда ты уйти живым не должен, и ты не уйдёшь, — ввинтилось в мозг Юсупову безжалостное, страшное, — приговор вынесен, и он будет приведён в исполнение. Пуришкевич прав — выйти отсюда Распутин не может, не должен, не имеет права, и не выйдет никогда. Всё, финита! И — никакой жалости, никакого послабления!»

   — Чаю, пожалуйста, Григорий Ефимович, — предложил Юсупов.

Распутин в последний раз глянул на шкаф с лабиринтом и подсел к столу.

   — Ладно, давай немного.

Юсупов налил ему чаю в чашку, придвинул. Следом придвинул пирожные.

   — Прошу, — спокойно улыбаясь, предложил он. — Свежайшие. Из кондитерской господина Елисеева.

— Не хочу, — отказался Распутин, — больно сладкие!

Но потом, во время разговора, когда речь пошла о Вырубовой, Распутин увлёкся, взял с тарелки одно пирожное, миндальное, с розовым кремом, отравленное, медленно сжевал его. Потянулся за вторым пирожным, также отравленным. Юсупов невольно задержал в себе дыхание: сейчас «старец» повалится на пол, задёргает ногами, изо рта у него выбрызнет пена — у отравленных изо рта всегда идёт пена, это Юсупов знал, но ничего подобного не произошло — Распутин съел второе пирожное и преспокойно потянулся за третьим.

Яд не брал его. Внутри у Юсупова невольно родился ужас, грубый, какой-то странно вещественный, словно бы в нём возникло, образовалось второе сердце — сердце труса. Юсупов чуть не застонал от досады и острой, вышибающей слёзы обиды: неужели Распутин, этот дьявол, так и уйдёт из его дома целым и невредимым и всё продолжится? Нет, нет и ещё раз нет!

Не удержавшись, Юсупов отрицательно мотнул головой, и Распутин, как ни в чём не бывало доедающий третье пирожное, подозрительно глянул на него:

   — Ты чего?

В уголках губ у «старца» проступили пузырьки слюны. Юсупов внутренне сжался, постарался выдавить из себя всякую слабость, вяло улыбнулся Распутину.

   — В сон тянет. Выпить надо. У меня очень хорошие вина, Григорий Ефимович. Подвал — второй в Крыму после князя Голицына.

   — Нет, — отказался Распутин, — пить рано ещё. Вот придёт Ирина, тогда и выпьем.

   — Подождём ещё минут пять, и я схожу наверх, потороплю её.

   — Лады, — согласно молвил Распутин.

Взяв одну из бутылок с душистым портвейном, Юсупов откупорил её, налил вина в стопки. Обе стопки были чистые, не отравленные, Юсупов потом сам никак не мог объяснить себе этот поступок, надо было налить портвейн в отравленную стопку, и тогда та ночь сложилась бы, может быть, совсем по-иному, но Юсупов не сделал этого. С другой стороны, может, это и было правильно — яд меняет вкус вина, и трезвый Распутин почувствовал бы это изменение...

Одну стопку Юсупов взял себе, другую протянул «старцу».

   — Отпробуйте всё-таки, Григорий Ефимович. Вино очень хорошее.

   — Нет-нет, — Распутин поджал губы и отвернулся от Юсупова, начал вновь разглядывать шкаф с лабиринтом. — Йй-эх! Старый шкаф-то?

   — Не очень. Работа восемнадцатого века.

Распутин нахмурился, высчитывая, когда же это было — восемнадцатый век, глаза его из желтоватых, глубоких, сделались плоскими, зажглись далёким зелёным светом, в кошачьей зелени этой чётко нарисовались зрачки. Спросил недовольно, поведя бородой в сторону шкафа:

   — Это сколько же годов будет? Ты давай, Феликс, по-человечески...

   — Примерно сто восемьдесят лет.

   — Ага. Старая, значит, работа. Нас с тобою тогда ещё не было, и батек наших с маманями не было, — Распутин повернулся к Юсупову, увидел, что тот пьёт вино, вздохнул мокро — в носу у него что-то хлюпнуло — и потянулся рукой к стопке. — Ладно, давай и я это твоё баловство попробую.

Он выпил вино залпом, почмокал языком, прислушиваясь к тому, как оно пошло, какими тёплыми токами потекло к сердцу, к голове, сощурил глаза, вновь изменившие свой цвет, — глаза у него стали желтоватыми, приобрели оранжевый оттенок, — похвалил:

   — Баловство это, как я уже сказал, но очень вкусное баловство. Теперь давай твоей мадерцы отпробуем.

Юсупов поднялся, чтобы взять другую стопку, отравленную, но Распутин словно бы что-то понял, протестующе поднял руку:

   — Давай в старую рюмку, в эту... Чего менять посуду?

   — Посуду надо обязательно поменять, поскольку красный портвейн и мадера в смеси — это невкусно.

   — Ничего, лей сюда, — Распутин ткнул пальцем в рюмку, которую только что опустошил, неотравленную, — я человек простой, обойдусь одной посудиной.

Юсупов подчинился. Подосадовал на себя: сам виноват, что так всё происходит, — нет бы налить вина в отравленную стопку... Внутри у него возникла неприятная холодная резь — кажется, она уже возникала, но он не обратил на неё внимания. Распутин, не отрывая глаз от Юсупова, медленно выпил вторую стопку, облизал красным воспалённым языком губы и похвалил:

   — Хорошая, однако, мадера... Но где же Ирина?

   — Сейчас будет.

   — Ты сходи за ней, милый... Не ленись!

   — Да я не ленюсь... Но знаете, Григорий Ефимович, родственники — это самые капризные люди на белом свете. Недаром говорят, что это — худший вид знакомых.

   — Налей ещё вина, — попросил Распутин, ткнул пальцем в рюмку.

   — Мадеры?

   — Её самой.

Юсупов налил, Распутин выпил. «Старец» входил в раж, в нём словно бы завёлся и набрал обороты некий внутренний мотор. Юсупов понял, что за третьей рюмкой последует четвёртая, потом пятая и так далее... Надо было менять посуду.

Изловчившись, Юсупов сделал незаметное движение — и опустевшая распутинская рюмка хлопнулась на пол, разлетелась в брызги.

   — Э-э, Феликс, Феликс, — глуховато проворчал Распутин, свет, вспыхнувший было у него в глазах, угас, — что же ты такой неловкий?

   — Ничего, у нас запасная посуда имеется, — сказал Юсупов, — для Ирины приготовлена.

   — Так ты весь дом переколотишь.

Поняв, что Распутин не раскусил его, Юсупов с облегчением налил мадеры в отравленную рюмку, протянул «старцу», затем, сдерживая неожиданно рвущееся, ставшем хриплым дыхание, налил себе портвейна.

   — А мадерцу чего не пьёшь? — спросил Распутин. — Не уважаешь?

   — Почему же? Мадера — превосходное вино. Но, как говорится, у всякой канарейки свой вкус — одни любят мускат, другие марсалу, третьи мадеру, я из тех канареек, что любят португальское вино, приготовленное из сладкого винограда.

Распутин хмыкнул, потеребил бороду, выхватил из неё прядь, поднёс к носу, остался доволен — возле глаз у него образовались добрые, расходящиеся веером в разные стороны лучики: борода имела хороший запах. Снова хмыкнул.

   — Вот именно — сладкое. А всё сладкое — это бабское. Бабское, а не наше с тобой, Феликс. — Распутин поднял стопку с отравленным вином и медленно, смакуя каждую каплю, выпил, потом вытряхнул на ладонь остатки мадеры, слизнул их языком.