Последние хозяева кремля. «За кремлевскими кулисами»

Но ведь в 20-е годы этот прием уже был использован. Тогда, провозгласив свое стремление к социализму, советские руководители получили поддержку от лидеров западных социалистических партий, признававших, что хотя московские родственники не всегда ведут себя пристойно, цели у них общие. Теперь, играя со словами „демократия” и „демократизация”, советская пропаганда стремится привлечь на свою сторону западных демократов, готовых забыть о том, что советское понимание демократии имеет столько же общего с западным, как образ жизни в США с жизнью в СССР.

Причиной, вызвавшей перестройку, Горбачев в своей книге называет застой брежневского времени. Ему виднее. Оказавшись на кремлевской вершине, он заглянул в пропасть. Он увидел, какое ему досталось наследство. Хотя неожиданностью это для него быть не могло. Ведь он почти две трети брежневского времени пробыл в ЦК, и ему было хорошо известно, куда брежневское руководство ведет страну. Поэтому, как заметил А. Зиновьев, и он несет ответственность за происходившее в то время. Более того, не следует забывать, что до того как стать генсеком, он семь лет находился в Москве и был в Политбюро.

Но можно рассмотреть и такой вариант. „Мысли о необходимости перемен не приходят внезапно. Они накапливаются. Это был не экспромт, а продуманная, взвешенная позиция. Было бы ошибкой считать, что буквально через месяц после Пленума ЦК в марте 1985 г. внезапно появилась группа людей, все понявших и все осознавших, и что эти люди во все проблемы внесли полную ясность. Таких чудес не бывает”.

Коли так, то выходит, что он думал об этом давно. И чтобы не спугнуть птицу раньше времени, он, как охотник, приближается к цели неслышными, пугливыми шагами, как сказал бы Мандельштам. Чтобы взобраться на вершину и осуществить свою революцию сверху, он должен был затаиться и до поры до времени скрывать свои мысли. Но возникал вопрос, почему советские граждане должны верить в смелость и решительность говорящего о новом курсе Горбачева сегодня, если у него не хватило смелости и решительности выступить против всего, о чем он так красноречиво пишет, вчера?

По сути дела, и в книге, и в осуществленном позднее, Горбачев повторяет то, что уже давно было высказано другими. Своей собственной программы он не предложил, если только не считать программой политику реагирования на события, балансирования и последовательной непоследовательности. На необходимость разоружения, освобождения политзаключенных, прекращения опеки Восточной Европы, на разрушение народного здравия водкой, на вред, наносимый духовному развитию личности воспитанием, лишенным общечеловеческих моральных принципов, указывал в 1973 г. в своем „Письме вождям” А. Солженицын, а комментировавший это письмо А. Сахаров, спустя год, писал, что „единственно благоприятный для любой страны — это путь демократического развития”, что „существующий веками в России рабский, холопский дух, сочетающийся с презрением к иноземцам, инородцам и иноверцам... величайшая беда, а не народное здоровье. Лишь в демократических условиях может выработаться народный характер, способный к разумному существованию во все усложняющемся мире”. Приняв многое из этого, кремлевский хозяин, однако, открыто не признал, что выполняет программу изгнанного писателя и академика-диссидента, а назвал ее своей.

Горбачев утверждает, что его книга — образец нового мышления не только для СССР, но и для всего мира. И тут же пишет, что образцом для него остается Ленин, учение которого и завело страну в тупик. Де Голль однажды писал, что за „победами Александра Македонского угадывается философия Аристотеля”.

А какая философия подкрепляет программу перестройки? За перестройкой — пустота, в которой, как стершиеся монеты позванивают лишь ленинские цитаты, которых у первого вождя можно найти в изобилии на любой подходящий случай.

Хотя известно, что Горбачев закончил юридический факультет, однако и по сей день из-за окружающей жизнь советских руководителей секретности составить представление о том, как он учился, какими предметами увлекался, чему отдавал предпочтение, невозможно. Автор, изучавший те же предметы, только намного позже, может отметить, что среди них были и такие, которые давали возможность узнать и то, что целью изучения данного предмета не являлось. Например, скучнейшая вещь — марксизм-ленинизм — становилась интересной, когда речь заходила о западной философии, критикуемой Марксом и его последователями, поскольку таким образом можно было познакомиться не только с критикой, но и с критикуемыми. Изучение работы Ленина „Марксизм и эмпириокритицизм” позволяло кое-что узнать о таких русских буржуазных философах, как Богданов, и о таких западных, как Авенариус и Мах. История политических учений знакомила, нехотя и сквозь зубы, с развитием западной политической мысли. Проявлял ли студент интерес к критике или критикуемым, служило мерилом его интеллектуального развития, его желания получить знания из любых доступных источников. К чему же проявлял склонность будущий генеральный секретарь? Стремился ли он узнать то, что скрывают страницы учебников, или довольствовался ими? Какие зачеты он сдавал, какие проваливал, какие курсовые работы и на какие темы писал? Ответы на все эти вопросы могли бы дать представление и о характере Горбачева, и о его интеллектуальном любопытстве.

В беседе с корреспондентами итальянской коммунистической газеты „Унита” он сказал, что любит читать книги по философии. Это интересное замечание. Но увлекаться чтением серьезных книг можно по-разному. Есть такие, которым кажется, что сам факт того, что они держат серьезную книгу в руках, уже приобщает их к высшим достижениям человеческой мысли. Им кажется, что если они прочтут нечто замысловатое, то тем самым сразу выскочат вперед и, перепрыгнув через ступеньки необходимого знания, необходимых азов, узнают истину в последней инстанции. Им нужны готовые формулы. Им тяжек и непонятен процесс поиска истины, открывание ее самому. Они думают, что если прочитать всю энциклопедию, то учиться больше нечему и что вся мудрость и знания у них в кармане.

В книге Горбачева нет ничего, что свидетельствовало бы об этом увлечении философией, обнаружило бы широту его знаний и диапазон его культуры. У него, по-видимому, даже не было потребности в этом, иначе он поручил бы подобрать необходимый материал своим советникам. И в этом, несмотря на свою принадлежность к иному поколению, современный язык, уснащенный такими словечками технарей, как „заделать запас прочности”, „подпитать систему”, „выйти на решение”, он остается похожим на своих предшественников. Какое же, спрашивается, может он предложить миру’новое мышление,”и почему мир должен считать его новым и воспринять от руководителя страны, известной своей отсталостью?

Ответа Горбачев не дает. Впрочем, он не дает правдивого ответа и на вопрос о том, что же вызвало перестройку. Ведь в конце концов то, что принесло Советскому Союзу желанный статус сверхдержавы — военная экономика, — продолжало функционировать относительно нормально. А она — важнейший фактор, и в ней занята значительная часть трудового населения. Действовали и налаженные годами связи между потребителями и подпольной экономикой. Так могло продолжаться и дальше. И кто знает, как долго.

Чтобы понять, почему возникла мысль о перестройке, надо перенестись к востоку от Сан-Франциско, где глубоко под поверхностью Калифорнийской пустыни находится огромный бункер. Из бункера в разные стороны уходят несколько туннелей. В одном из них — образцы нового оружия, которое, по замыслу его создателей, должно в будущем избавить от ужаса термоядерной войны. Что это за оружие?

Вот один из его вариантов: пушка, стреляющая нейтронами высокой энергии. Залп такой пушки сопровождается громом и молнией, но не в переносном, а в самом настоящем смысле слова. Летит такая молния со скоростью, близкой к скорости света. Цель ее — поразить советскую континентальную баллистическую ракету. Попав в ракету, молния выводит ее из строя.

Вот эта предложенная президентом Рейганом „стратегическая инициатива” не только открывала новые горизонты в туке, она вызвала переполох, смятение, панику в Кремле. Она привносила в гонку вооружений совершенно новый элемент — достижения научно-технической революции, стремительно развивающейся на Западе, но еще даже не перешагнувшей порог СССР,