Тень скорби

Шарлотта внимательно на него смотрит.

— В самом деле?

— Да. Я сожалею о некоторых его действиях, целью которых было… не подпускать меня к вам. Но если бы я обижался или злился, то… в общем, это было бы бесцельно, пустой тратой чувств. А мои чувства, мисс Бронте, для вас. Вот и все.

Шарлотта смотрит в сторону: не с досадой, нет, но от такой напористой решительности немного вяжет язык.

— Я не такая хорошая, как вы, мистер Николс. У меня много обид. Боюсь, все мои чувства нечистые — перемешанные с ненавистью, стыдом и грустью.

— Вы бы себя слышали! — восклицает мистер Николс, отходя на шаг, чтобы рассмотреть ее. — Разве вы не знаете, что абсолютно восхитительны?

Шарлотта хмурится.

— О, мистер Николс, вы не можете думать, что…

— Почему нет? Я думаю, потому что люблю вас. Разве не видите?

Его тон окрашен каким-то удивленным объяснением, как будто Шарлотта всю жизнь совершала элементарную грамматическую ошибку и он теперь на нее указывает.

— Все не так просто, — говорит Шарлотта. Она смотрит на ветки дерева, низко нависшие над ее замерзшим лицом — сучковатые, черные, как жесть, кривые от времени: немыслимо, что из этого в свое время возникнет легкая свежесть молодых побегов. — Вы меня не знаете.

— Я не знаю человека, которого вы описали, — отвечает мистер Николс в своей прямолинейной манере. — Но, возможно, вы сами себя не знаете, мисс Бронте.

— О, нет, знаю. — Шарлотта смотрит ему в глаза. — Это нужно прояснить с самого начала.

— Что ж, как скажете.

Мистер Николс склоняет голову: его глаза сияют, он ждет. Шарлотта видит, что его любовь ничто не оттолкнет и не изменит, если только она сама ее не отвергнет. «Любопытная вещь, — мелькает в голове Шарлотты, — он хочет жениться на мне, не желая, чтобы я менялась».

Ей следовало бы привыкнуть к этому, знать это по своей работе: часто персонаж, вначале довольно ограниченный и поверхностный, начинает казаться все более ярким, обнаруживая неожиданные грани и привлекая все больше внимания. Мистер Николс играл незначительную роль в повествовании Шарлотты, однако теперь она ловит себя на том, что хочет наполнить его образ смыслом, придать ему вес. Родственники в Ирландии, которыми он никогда не хвалился, но которые, похоже, весьма уважаемы и образованны (и, папа, ты узнал об этом, и отчасти причина в этом, папа?). Теплое отношение, даже слабость к детям, которые находят в нем безотказного товарища по играм и щедрого дарителя полпенни. Мутные депрессии, которые иногда находят на мистера Николса, тянут из него силы, преграждают путь.

— Теперь я знаю, что с ними ничего не поделать: это какой-то дефект характера, и нужно просто ждать, когда они пройдут.

— А вам никогда не бывает страшно, что… — голос Шарлотты немного дрожит, — что на этот раз все по-другому, что эта депрессия не пройдет, что эта станет… мною, навсегда?

Он задумывается, а потом берет Шарлотту за руку и говорит:

— Нет, теперь нет.

— Вам не следует этого делать. — Шарлотта смотрит на руку, в которой утонула ее ладонь. — Вы ведете себя так, будто я сказала «да».

Мистер Николс немного разжимает пальцы.

— Тогда уберите руку, — предлагает он.

И Шарлотта оставляет ее на месте.

— Нет, правда давно? — спрашивает его Шарлотта.

— Долгие годы, — говорит он, и взгляд его темных, с налетом свирепости глаз как будто устремляется в прошлое. — Не могу подсчитать. Задолго до того, как умер твой брат и твои сестры. После этого, конечно, я мог только наблюдать. Пытаться представить, что ты чувствовала. А потом были твои книги. Я видел, что ты выживаешь через них. Живешь ими. Я не хотел этого нарушать.

— Долгие годы, — эхом отзывается Шарлотта, дивясь и в то же время понимая. Страдания искривляют течение времени. Они снова идут по проселочной дороге к Оксенхоупу. Снег тает. Ее ладонь в его руке. А где же ей, по большому счету, еще быть? За каждым шагом — следующий. Даже обыденная прогулка должна завершаться каким-то местом назначения. — Ты прав насчет романов. Но это не значит, что это… вещь, в которой я больше не нуждаюсь. Артур, я должна продолжать писать.

— Конечно же, — рассудительно произносит он. — Ты одна из ведущих авторов современности.

Наконец-то ей хочется смеяться — не иронично и не горько: теплым смехом, если такое возможно. А потом она думает: «Конечно, возможно. Но только теперь».

— И потом, знаешь… мы должны подумать о папе. Как рассказать ему? Улучшение наших отношений, наше знакомство, как он выражается, папа принял скрепя сердце. Он никогда не был сговорчивым. Но следующий шаг…

— Я готов к этому, — говорит мистер Николс, — если ты готова.

Да, решать, так или иначе, приходится ей.

В Лондоне мистер Уильямс сухо упоминал о пьесе, вольно поставленной по мотивам «Джен Эйр» в одном из мелких театров. Причем слова «вольно» и «мелких» несли основное значение. Очевидно, весьма пылкое представление, где добродетель под угрозой, главный герой непреклонен, а злодея совершенно легко определить и очень хочется освистать. Сейчас это приходит в голову Шарлотте, ибо она обнаруживает, что живет в точно такой же пьесе.

— Никогда! — Папа выскакивает из-за стола и стоит в дверях кабинета, раскрасневшийся, разгневанный и готовый хлопнуть дверью. Практичность заставила его пересмотреть свои позиции, но лишь до определенной степени. Замена мистера Николса на должности викария оказалась неудовлетворительной. Папе не хватает расторопности мистера Николса. Поэтому следует подумать о возвращении мистера Николса. Но что до следующего шага…

— Папа, подумай о жертве, которую он принесет. Он мог бы жить гораздо богаче в каком-нибудь другом городе; но он предлагает остаться твоим викарием, на прежнем жалованье, и продолжить исполнять большую часть обязанностей приходского священника. Но, живя здесь, в этом доме, в качестве… в качестве моего мужа, он помогал бы тебе еще в столь многих вещах…

— Никогда. Я никогда не допущу в этот дом другого мужчину.

Папа хлопает дверью.

Наверное, подходящий момент для громких возгласов «фу!» и падения занавеса. Однако это реальная жизнь, в которой каждый маленький шажок ведет к следующему шагу, где разоблачение происходит медленно и без драматических эффектов. Мой муж — да, Шарлотта согласилась рассматривать Артура Николса в этом свете. Она не совсем любит его, но что-то в достаточной степени близкое к любви нарастает рядом, точно мыс над полосками тумана. Обожание, которое предлагает ей Артур, настолько искреннее, настолько полное, что наотрез от него отказаться было бы зазорным расточительством. А Шарлотта всегда противилась расточительству, по опыту зная, что добра в этом мире может на всех не хватить.

Да, папа, я собираюсь выйти замуж за бедного ирландского викария. И это начало, и я понимаю, как это, должно быть, терзает тебя, когда все твои начала уже позади. Но я верю, что мне это разрешено. В свое время я пришла к мысли, что отношусь к сорту людей, которые обречены никогда не знать счастья. Но теперь я хочу испытать — я должна испытать манящую альтернативу.

— Боюсь, я не похож на героев твоих книг, — говорит он, когда они в первый раз целуются. А потом добавляет: — Не считая, конечно, что я женюсь на героине.

— Ангелы небесные, я вовсе не героиня.

— Нет? — Нахмуренный лоб, отрывистый тон, в чем Шарлотта уже умеет разглядеть внезапный выход из задумчивости. — Что ж, Шарлотта, я не знаю, как тебя еще назвать.

— Я не покидаю тебя, ты же видишь, папа.

У них состоялся долгий мучительный разговор на эту тему; наконец они сели рядом и папа позволил ей взять себя за руку. Быть может, именно тишина заставляет Тэбби просунуть голову в двери.

— Ну что, образумились? — ворчит старушка.

— Ты так говоришь, Тэбби, как будто это простой вопрос, — отвечает папа, мрачно сверкнув глазами и легонько сжав пальцы Шарлотты в своей ладони.