Тень скорби

— Папа, это слишком сильно. Мистер Николс вел себя в высшей степени уважительно. Просто это предложение…

— …является отвратительнейшим оскорблением. Он мой викарий. Где связи, дающие ему право претендовать на тебя? Где состояние? Он загубил бы твою жизнь. Он злоупотребил, Шарлотта, постыдно злоупотребил своим положением здесь. Надеюсь, ты дала ему это понять. — Он сверлит Шарлотту налитыми кровью глазами; и из ниоткуда, не позволяя себя подавить, приходит мысль: «Мерзкий старик». — Ты ведь в категоричной форме ему отказала, не так ли?

— Нет, папа. Я пообещала, что отвечу ему завтра, что подумаю…

— Подумаешь? — выкрикивает он. — Тут не о чем думать! Разве только о том, как следует наказать столь отвратительное, подлое нахальство. И если ты этого не понимаешь…

— Я понимаю, папа, понимаю. — Шарлотта уже давно не чувствовала себя такой напуганной. Ей было трудно определить корень этого страха: боится она папу или боится, что он подорвет себе здоровье. — Не волнуйся, папа. Я… я скажу ему завтра «нет».

Правда в том, что она действительно не хочет выходить замуж за Артура Николса и не представляет его в таком качестве; по меньшей мере раньше не представляла. Но она не может забыть, как он дрожал, как ему едва ли не сделалось плохо; не может забыть его мучительную и болезненную любовь, которая совершенно неожиданно оказалась похожей на ту, что знала она сама.

— Я написал ему, — говорит за завтраком папа, — с требованием пообещать, что он никогда больше не затронет эту оскорбительную тему, если хочет оставаться моим викарием.

Шарлотта тоже пишет мистеру Николсу, что лучше не возвращаться к этому предмету, но что она не разделяет резких чувств папы. И это самое малое, что она может сделать. В поселке она замечает, что имя мистера Николса произносят с ухмылкой. Когда же Шарлотта вдруг видит, что он идет к ней с другого конца улицы, их медленное взаимное приближение кажется ей почти нелепым, хотя и причиняет невероятные мучения. Что делать? Броситься в переулок? Пуститься наутек? Проигнорировать его или заговорить с ним? Как ни поступишь, выбор что-то определит. А в ее чувствах к нему и в ситуации, в которой они оказались, нет ровным счетом ничего определенного. Если уж на то пошло, хочется все распустить и начать сначала. Но, поравнявшись с мистером Николсом и заметив, как он проходит мимо — почти дрожащей походкой, отвернув пылающее лицо, — Шарлотта все-таки определяет в себе одно чувство. Она жалеет его. Казалось бы, как неудачно было влюбиться в нее.

Влюбиться в нее настоящую, в Шарлотту Бронте, а не в Каррера Белла. Эта мысль оставляет Шарлотту немного взволнованной и еще больше запутывает ее. Она ощущает потребность бежать. К счастью, имеется приглашение в Лондон, от Смитов. Приятный визит: но даже когда она разговаривает с Джорджем Смитом и греется в его непринужденной рациональности, массивное, упорное, истерзанное лицо мистера Николса постоянно возникает перед глазами.

— Он подал заявку в какое-то миссионерское общество, хочет уехать из страны, — говорит папа за завтраком, сразу после ее возвращения. Теперь всегда звучит только «он». В этом есть что-то в высшей степени унизительное. — Он здесь не останется. Ему нужна была от меня рекомендация. Что ж, можешь быть уверенной, я написал.

Папа нехорошо улыбается.

— Папа, могу я кое-что у тебя спросить?

— Конечно, дорогая.

Его взгляд неподвижен.

— Проблема только в мистере Николсе или в том, что я могу вообще за кого-нибудь выйти замуж?

— Я и раньше замечал, дитя мое, что по возвращении из Лондона у тебя появляется такая вот бесстыдная, софистическая манера общения. Буду очень признателен, если ты нальешь мне еще чаю.

Шарлотта наливает. Патрик ждет, когда она поставит его чашку и блюдце на строго определенное, освященное годами расстояние от тарелки, и только потом делает глоток.

— А теперь расскажи мне, как издатели отзываются о «Городке». Обращают ли они внимание на то, что я считаю единственным недостатком книги: на отсутствие ясного счастливого конца?

— Об этом упоминалось… — Похоже, папа становится довольно-таки ревностным стражем ее славы. Сдвигаются основы основ: деньги Шарлотты видны в обстановке дома, который теперь в первую очередь является домом, где живет Каррер Белл, ну и, кстати, отец Каррера Белла. Тем не менее папа все чаще употребляет выражение «дитя мое». Такой он хочет ее видеть? Наполовину знаменитостью, наполовину ребенком? «А не женщиной, которую мистер Николс хочет видеть и видит, когда смотрит на меня, — думает Шарлотта и чувствует пугающую притягательность этой мысли. — Но я не верю в счастливые концы, папа. Только в счастливые начала».

«Городок» вышел в свет, а с ним и рецензии; и в кои-то веки Каррера Белла не упрекают в грубости.

Но в других пороках: болезненных эмоциях, мучительной и ненормальной озабоченности любовью, которая, безусловно, не к лицу, как теперь стало широко известно, автору-женщине.

— Боюсь, это то, к чему ты пришла с «Джен Эйр», моя дорогая подруга. Нам не положено этого чувствовать или, по крайней мере, чувствовать по собственной воле, — говорит Элизабет.

Шарлотта снова гостит у миссис Гаскелл: на этот раз не так безмятежно, потому что теперь в доме больше людей и вся ее робость, кажется, вернулась с прежней силой; но все что угодно, лишь бы избежать атмосферы хоуортского дома.

— Только когда джентльмен переходит к решительным действиям, нам дозволено заглянуть в сердце и ахнуть: ангелы небесные, да я же люблю его! — продолжает Элизабет. — Кроме того, любовь должна производить примерно такой же эффект, как венок из маргариток, которыми увили шею…

Шарлотта не знает, стоит ли говорить с миссис Гаскелл о мистере Николсе, и в конце концов что-то удерживает ее от этого. Возможно, понимание, что, хотя миссис Гаскелл и приходится ей настоящей подругой и дружба служит им отдушиной, лучиком света, она ничего не знает о темных, запутанных корнях Шарлотты. Можно было бы поговорить с Эмили и Энн, но ответом будет вечное молчание; а Элен не хочет, чтобы Шарлотта была к кому-то ближе, чем к ней самой. Так впервые возник вопрос, на который придется отвечать самой.

— Что ж… ты ведь в скором времени приедешь ко мне погостить, правда? — спрашивает Шарлотта. — Боюсь, Хоуорт… в общем, такой, каким я тебе его описывала, но надеюсь, что ты приедешь вопреки этому.

Миссис Гаскелл смеется:

— Это лишь подогревает мой интерес.

Трудно представить, чтобы Элизабет чувствовала себя не в своей тарелке: подобно кошке, которая может свернуться клубочком на заборе, она, похоже, владеет искусством уютно устраиваться, где бы ни оказалась. «А у меня, наверное, все наоборот», — думает Шарлотта. И снова собственная мрачность наскучивает ей, а в голову приходит туманная мысль: интересно, каково это, когда кто-то столь хорошего о тебе мнения?

— По-моему, он отказался от плана стать миссионером, — говорит папа, когда Шарлотта возвращается из Манчестера. — Теперь он ищет место викария в каком-нибудь другом приходе. Скоро мы с ним расстанемся. Жаль, когда-то он проявлял себя с наилучшей стороны. Но теперь он повел себя так слюняво, так недостойно мужчины… Его уход будет огромным облегчением для всех.

Как же папа любит говорить «все», когда на самом деле имеет в виду себя, думает Шарлотта. Впрочем, в каком-то смысле она разделит его облегчение, потому что так жить просто невозможно. Нет больше чаепитий и выгуливания собак, но Шарлотта все равно видит мистера Николса, а он видит ее. И когда он ее видит, его страдания еще больше бросаются в глаза. Мистер Николс выглядит так, словно кто-то ударил его по лицу, а он даже не допускает мысли, что этому обидчику можно ответить. Невыносимо знать, что ты заставляешь человека переживать подобные чувства.

Безрассудно, но Шарлотта приходит в церковь, когда мистер Николс причащает прихожан. У него мрачный и суровый вид. Во взгляде, который викарий устремляет на стоящих перед ним причастников, есть одновременно что-то растерянное и свирепое, как будто он с одинаковой вероятностью может либо наброситься на них, либо протянуть облатку^[120]. «Это ошибка», — думает Шарлотта прямо перед тем, как подойти к нему.