Тень скорби

Благожелательная травля, устроенная Шаттлкоком, все-таки привела к одному хорошему событию. Не в силах больше отказываться от приглашений, Шарлотта отправилась погостить у сэра Джеймса в его летнем доме у озера Уиндермир — и время ее визита совпало с пребыванием там Элизабет Гаскелл.

Шарлотта знала о ней — ее роман «Мэри Бартон» оспаривал места на книжных полках с произведениями Беллов. Кроме того, имел место обмен письмами, который убедил Шарлотту, что они с Элизабет поладят. Если, конечно, не принимать во внимание ужаса знакомства с новым человеком. И когда Шарлотту представили миссис Гаскелл — привлекательной, легкой в общении, уверенной в мире и его существовании, — она съежилась и ушла в себя. Превратилась, как она сама для себя сформулировала, в Бронте. Но теплый, спокойный взгляд миссис Гаскелл таил неспешный интерес, и в течение дня они незаметно перешли от настороженной симпатии к полному доверию.

— Я всегда чувствовала, что Ловудскую школу должен был породить какой-то прототип из реальной жизни, — сказала миссис Гаскелл. — Но из ваших слов видно, что вы скорее смягчали, чем преувеличивали, когда переносили его в «Джен Эйр».

— Что ж, как вы знаете, есть некоторые вещи, которых нельзя допускать в художественном вымысле. Нельзя вызывать у читателя отвращение, поскольку жизнь слишком часто бывает отвратительной. Читатель хочет нежного обращения. В реальной жизни две мои сестры умерли из-за того, как с ними обращались в школе, — но стоит написать такое в книге, и люди начнут жаловаться, что автор гонится за дешевыми эффектами.

— Вам это помогло? Вам стало легче, когда вы написали о Ловудской школе и мистере Брокльхерсте — да, я вижу, что он тоже был настоящим, — и переложили все это на бумагу?

— Не знаю. Я знаю, что при настоящем Брокльхерсте я не могла говорить, — настолько была запуганной, — и никто из девочек не мог, — ответила Шарлотта. — А моих старших сестер школа заставила замолчать навеки. Так что перо наконец позволило мне высказаться. Но я не думаю, что сочинительство по-настоящему помогает или мешает: это просто что-то, что необходимо делать. У вас не так?

— Теперь так, — после короткой паузы произнесла миссис Гаскелл. Окно гостиной выходило на озеро, и солнце, опускающееся на воду, маленькими розовыми бликами играло на лице Элизабет. — Я взялась за «Мэри Бартон», потому что меня к этому подтолкнул муж, потому что без дела я сошла бы с ума. Мой маленький мальчик умер. Уильям. Ему еще года не было. Мне тоже хотелось умереть. У меня по-прежнему оставались три маленькие девочки и мой дорогой муж, и все же, знаете, мисс Бронте, мне не было до них дела, абсолютно никакого, что было очень плохо с моей стороны. Я хотела только Уильяма. Усилия и отвлеченность сочинительства должны были спасти мой разум — и спасли. — Элизабет внезапно повернулась к Шарлотте с пронзительной, голой улыбкой на губах. — Но я так и не перестала хотеть Уильяма. Хотеть, чтобы он вернулся.

После этого не могло быть и речи о том, что они не поймут друг друга.

Ах, если бы отношения с мистером Джеймсом Тейлором могли обрести какую-нибудь уютную основу. Но не судьба. Во время лондонских визитов Шарлотте, к ее стыду, удавалось избегать мистера Тейлора или разбавлять его концентрированное внимание постоянным присутствием других людей. (Впрочем, это ничуть не облегчало острого сознания его присутствия: знать, что в комнате находится мистер Джеймс Тейлор, было все равно что знать о заряженном пистолете, висящем на стене.) В Хоуорте она получала его письма, которые в сложенном виде достигали толщины молитвенников, и силилась на них отвечать. Известие, что его направляют в Индию, в бомбейский офис «Смит, Элдер и Ко», принесло явное облегчение, потому что теперь, покидая страну, возможно, на долгие годы, он должен был либо высказаться открыто, либо закрыть тему.

Он высказался открыто: снова прервав путешествие из Шотландии на юг, чтобы заглянуть в Хоуорт. Шарлотта слушала, сосредоточив взгляд на коричневых родинках, усыпавших тыльные части его белых, как мука, ладоней, и дала единственно возможный ответ. Снова облегчение; однако Шарлотте было жаль его, жаль, что она больше ничего не может ему ответить и что сочетание его настойчивости и искренности не принесло результатов. Мистер Тейлор принял это с ввалившимися щеками и показным спокойствием и вышел вон. Наверное, она не увидит его лет пять, а может, и никогда больше. Шарлотта опять сидела перед открытой шкатулкой для письма и нетронутым листом бумаги и думала: «Что со мной не так?»

Поэтому, когда от Смитов пришло очередное приглашение, она ухватилась за него: особенно теперь, перед открытием Великой выставки, которой так интересовался папа. Она посмотрит, впитает в себя и привезет выставку папе домой, как раньше привозила вещи для Эмили. Так история завершает круг: Шарлотта по пути в Хоуорт заезжает погостить к Гаскеллам на Плимут-Гроув, сидит у открытого окна, разговаривает с подругой, вдыхает запах сена, принесенный ветерком.

Ничего не ждет. А когда что-то все-таки происходит, то это не гром среди ясного неба. Скорее это напоминает Шарлотте картину, которую она видела на выставке Королевской академии — яркое, запруженное людьми полотно, изображавшее музыкальный вечер. Чем дольше она всматривалась в картину, тем четче вырисовывалась из толпы одна фигура, фигура, которую художник наделил жизнью с особой щедростью: сияющий цвет лица, горящие глаза, так что в конце концов начинало казаться, что фигура вот-вот сойдет с полотна и заговорит. Такой процесс, похоже, происходит в Хоуорте, где одна фигура отделяется от общего фона и меняет все. Это самый большой сюрприз: трансформация известного.

Сначала жизнь подобна колее. Это уютно. Поддерживаем папу; пишем — да, она все-таки погнала вперед старую клячу; получаем письма из Лондона, держим открытой маленькую форточку в мир; храним дружбу, а это, прежде всего, непрекращающаяся связь с Элен.

Ах, она рада Элен: всегда рядом, всегда верная себе, когда столь многое в мире выворачивается наизнанку. И в то же время Шарлотта начинает воспринимать постоянство как своего рода очерствение: только холодный камень никогда не меняется. С тех пор как умерли ее сестры, Элен стала как-то непринужденнее: словно кто-то вышел из комнаты и теперь можно поговорить.

— Слава Богу, нам обеим хватило мудрости не выходить замуж, — сказала однажды Элен, когда они гуляли, взявшись за руки. И хотя Шарлотте нравилось это ощущение, эта знакомая неторопливая нежность, ей вдруг почудился грохот захлопываемой двери. Вот и мы, и мы здесь останемся. Да, уют накатанной колеи. Вот только иногда невольно понимаешь: колея становится больше похожей на решетку темницы, в которую запирают твою жизнь.

Для нового романа Шарлотта вернулась к брюссельскому опыту — но холодно, холодно. Она нашла способ сделать это и в то же время сохранить огонь внутри.

— Мисс Бронте. Скажите, как продвигается ваша новая книга?

Это мистер Николс: входит в столовую после выгуливания собак и задает слегка необычный вопрос.

— Неплохо, спасибо, мистер Николс.

Он прокашливается, привычно хмурит лоб и оглядывает комнату, будто ищет какой-то маленький предмет, который не туда положил или который у него забрали.

— Наверное… писать книгу, — запинаясь, произносит он, и Шарлотта с любопытством ждет, готовая ко всему, — очень утомительно.

— Ах! Да. В каком-то смысле, да. Но это, конечно, нельзя сравнить с работой на фабрике или в карьере.

— Ну, нет, конечно же, — говорит он слегка обиженным тоном, как будто Шарлотта намекала на обратное, и уходит.

Шарлотта обнаруживает, что боится, как бы мистер Николс не превратился в знатока литературы. Было каким-то утешением думать, что когда столь многое поменялось и исчезло, он сурово и упрямо остался самим собой: не хочется, чтобы дерево превращалось в перголу^[118].