Крушение надежд

— Не буду… — У Евсея было такое жалобное выражение лица, что Лиля невольно улыбнулась.

— Обещай, что никому об этом не скажешь. Обещаешь?

Он обнял ее и опять приник к ней, зажал рот поцелуем:

— Обещаю, обещаю, обещаю… Можно мне исправить свою вину?

На этот раз она не сопротивлялась.

66. Диссидентка Аня Альтман

Самые большие перемены Лиля нашла в Ане Альтман: из тихого, молчаливого и безобидного существа, каковым она была в студенческие годы, Аня превратилась в энергичную, смелую и решительную женщину. Теперь она громким командным голосом оспаривала в разговорах, особенно на собраниях, все, что считала неправильным и несправедливым. Лиле она сказал так:

— Я стала борцом за справедливость. Три года отработала в Серпухове, вернулась в Москву, познакомилась с очень интересными людьми. Их называют диссидентами. И я стала диссиденткой.

Лиля поразилась:

— Аня, кто это, диссиденты? Я раньше не слышала о них ничего.

— Диссиденты — это люди, несогласные с общественными порядками, инакомыслящие, правозащитники. Мы за открытую печать, мы протестуем против цензуры, против репрессий и арестов за критику режима. Мы боремся против трех принципов советского социализма: ничего не видеть, ничего не слышать, ничего не говорить. Я хочу все видеть, все слышать и обо всем говорить, и говорить громко.

— Вы идете против государства?

— Не против, но мы добиваемся справедливости в государственном строе. Наше движение только зарождается, но в нем уже лидируют группы еврейских интеллигентов. Мы боремся еще и против антисемитизма.

— Аня, но это же опасно, за это могут арестовать.

— Могут. К этому надо быть готовым.

— Аня, а как это произошло с тобой, что случилось?

— Что произошло? — Аня нахмурилась, опустила голову. — Я не люблю вспоминать, но скажу тебе. Помнишь, после окончания института распределительная комиссия посылала меня работать в Магадан, но потом поменяли назначение на Серпухов?

— Да, я помню. Ты расстраивалась, мы не понимали, почему ты с нами не встречалась.

— От стыда и обиды. Та сволочь, замминистра Виноградов, изнасиловал меня в своем кабинете, а потом переписал направление.

Лиля вспомнила свой эпизод с Евсеем. Это, конечно, не то же самое, но она хорошо представила, как горько было бедной Ане. А та продолжала:

— Тогда я никому не могла об этом сказать, мне было больно и стыдно. Я и теперь рассказываю тебе только как близкой подруге. А знаешь, почему он посмел сделать это со мной? Потому, что я была беззащитная еврейка. Да, да, он не боялся, что я пожалуюсь, расскажу, еврейке никто бы не поверил. Я так страдала! Но я поклялась себе, что отомщу ему и буду бороться со всеми антисемитами. Чего им бояться, этим антисемитам? На стороне евреев нет законов, а у них поддержка миллионов других антисемитов.

— Но из-за этой борьбы за справедливость тебя все-таки могут выслать в тот же Магадан.

— Очень может быть. Тогда мне было страшно уезжать туда, но теперь я к этому готова.

Как-то раз Аня отвела Лилю в сторонку и тихо сказала:

— Мне надо срочно съездить в Ленинград, а у меня дежурство в приемном. Сможешь меня заменить? А я возьму твое, когда вернусь.

Они сверили дни по расписанию и поменялись дежурствами. Лиля поинтересовалась:

— Зачем так срочно в Ленинград, любовник позвал?

— Нет, — усмехнулась Аня, — любовник у меня в Москве. Там совсем другое, затевают суд над одним молодым поэтом. Моя знакомая хочет записать протокол суда для самиздата, а я буду ей помогать.

— Какой поэт, тоже диссидент? — спросила Лиля.

— Нет, он не диссидент, просто талантливый еврейский парень Иосиф Бродский. Пишет хорошие стихи, а его за это собрались судить.

— Он действительно хороший поэт?

— Сама не знаю. Говорят, что Анна Ахматова считает его большим талантом.

— Ну, если сама Ахматова, значит, это так и есть. А зачем нужен этот протокол суда?

— Бродского хотят несправедливо обвинить в тунеядстве, протокол нужен, чтобы предать гласности всю несправедливость суда. Для таких записей я и выучила стенографию. Мы запишем все обвинения и показания свидетелей, а потом напечатаем в самиздате.

— В самиздате? А это что такое?

— Ты, Лилька, совсем темная, ничего не знаешь.

— Я ведь долго жила вне Союза, у нас в Албании ничего этого не было.

— Самиздат — это нелегальное издание литературы вручную, направленной против нарушения законов. Власти такую литературу не издают, мы издаем сами — самиздат.

Лиля посмотрела на нее с уважением:

— Ну ты и смелая?

Иосиф Бродский, сын обрусевших интеллигентных евреев, военного фотокорреспондента и бухгалтерши, был представителем послевоенного поколения русской интеллигенции и писал интересные стихи. Их нигде не печатали, и он даже порывался уехать из Советского Союза: они с друзьями разрабатывали план угона самолета, но потом не решились и отказались от замысла. В феврале 1960 года Бродский вместе с другими поэтами впервые выступил на «турнире поэтов» во Дворце культуры имени Горького и прочитал стихотворение «Еврейское кладбище». Тематика и содержание стихотворения вызвали скандал, и Бродский попал под неусыпное око КГБ.

В 1963 году в газете «Вечерний Ленинград» о нем напечатали статью «Окололитературный трутень», клеймили за «паразитический образ жизни». В ней приводились цитаты из его стихов, были скомбинированы две строчки: «Люби проездом родину друзей» и «Жалей проездом родину чужую». Их слили в одну строку: «Люблю я родину чужую».

В январе 1964 года в той же газете появилась подборка писем читателей с требованием наказать тунеядца Бродского, и его арестовали по обвинению в тунеядстве.

Фрида Вигдорова и Аня Альтман записывали в протокол:

Судья: Какая ваша специальность?

Бродский: Поэт, поэт-переводчик.

Судья: А кто это признал, что вы поэт?

Бродский: Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?

……………

Судья: У вас есть ходатайство к суду?

Бродский: Я бы хотел знать, за что меня арестовали?

Судья: Это вопрос, а не ходатайство.

Бродский: Тогда у меня нет ходатайства.

Выступили на суде «свидетели», они начинали свои показания так:

«Я с Бродским лично не знаком, стихи его не читал, но я его осуждаю…» [106]

В марте суд вынес приговор «к пяти годам принудительного труда в отдаленной местности», и Бродского сослали в Архангельскую область, в деревню Норенская [107]. Он работал, одновременно изучал английский и продолжал писать стихи, их печатали в районной газете.

В защиту Бродского было составлено письмо, и под ним подписались Шостакович, Маршак, Чуковский, Паустовский, Твардовский, Юрий Герман. За границей встал на его защиту Жан-Поль Сартр. Через полтора года ссылку отменили. Чуковский рекомендовал включить Бродского в профгруппу при ленинградском Союзе писателей, и это, по крайней мере, помогло избегнуть в дальнейшем обвинения в тунеядстве.

В Нью-Йорке издательство «Воздушные пути-IV» опубликовало подборку его стихов и стенограмму Вигдоровой и Альтман. Тогда Бродского вызвали в КГБ и строго предложили уехать. Он вылетел в Вену…

67. Августа и Павел

Августа очень грустила о Семене, говорила Алеше, вздыхая:

— Ты знаешь, я иногда брожу по улицам, где мы с папой ходили, и думаю, вот был мой муж, прекрасный человек, великолепный администратор, сделавший столько хороших дел. И была наша жизнь с ним, которую мы создавали много лет. И вот он умер — и ничего от него не осталось, ничего не осталось, кроме памяти в моей душе и еще памятника на кладбище.