Совесть. Гоголь

К тому же он ощущал, что живёт в переходное время. Весь мир его представлялся в начале большого пути. Мир этот исподволь, тишком да сторонкой, порывался вперёд, где решительно вся наша жизнь должна была перестроиться наново, по закону братской любви, порывался, да всё не двигался, не перестраивался, хоть тресни, ни на шаг не подвигался вперёд. Он мечтал осветить этот путь к добрым делам и к братской любви и пока сеял первые искры, ещё невеликие крохи того, чем жила, чем горела, как пламень, душа. В этих первых искрах светилась надежда, робкая, слабая, чуть приметные светлячки на долгом и трудном пути обновления самого человека. Однако и самой слабой, самой робкой надеждой поэма обретала чудный, аллегорический смысл, намекая на то, что и самая омертвелая в эгоизме душа умерла не совсем, теплится, теплится живая душа и под гнусностью оскудения волнуется тайным желанием сделать что-то для ближних своих, толкущихся возле неё, да молчит, омрачённая ложью, страшным соблазном приобретательства и пронырства, и надо всякую душу будить, тормошить и толкать вперёд живым примером доброго дела, бескорыстных трудов, сердечного сострадания и братской любви.

И уже там, после этой неприметливой, ненавязчивой подготовки, поднимется богатырство третьего тома, который новым дантовским раем вздымался в мечте. Третий том представит самый путь души к совершенству. В нём, как обещал в первом томе, «предстанет несметно богатство русского духа, пройдёт муж, одарённый божественными доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения. И мёртвыми покажутся перед ними все добродетельные люди других племён, как мёртвая книга перед живым словом! Подымутся русские движения... и увидят, как глубоко заронилось в славянскую природу то, что скользнуло только по природе других народов... Но к чему и зачем говорить о том, что впереди?..»

Он сунулся подбородком в колени, слабым голосом повторив:

   — К чему и зачем говорить о том, что впереди...

Легко и задорно написались эти неунывные звуки лет десять назад. Далеко впереди, на загляденье прекрасный и радушный, стоял перед очами его вдохновенный финал, и с той поры это великолепие замысла вечно маячило ему светом бодрости, надежды впереди, много лет воспламеняя больного, хилого, слабодушного автора на подвиг самоотречённого творчества, свершая который ощущал он в душе крупицы того богатырства, какого не сможет втеснить в третий том, если прежде хоть сколько-нибудь не прикопит этого свойства в себе.

Нынче думалось о том громоподобном финале без задора, без лёгкости. Самонадеянность юности пролетела давно. Годами испытаний, незаслуженных поношений принакопилась пугливая осторожность. Много ли понабрал он в себе светоносных крупиц? Много ли в душе своей приберёг богатырства? А уже вплоть приближалась горькая пора воплощенья, надвинулось неспокойное время заключить обжигающее пламя финала не в одну только мечту, которая, пролетая над нами, обыкновенно не оставляет никакого следа, но в бегущие по белой бумаги, прокалённые жаждой богатырского подвига строки. Бумаги десть и в руку перо!

Что же остановило, что испугало его?

Он покачнулся и застонал, прикрыв рот испуганной пястью. Он жаждал отречься, он отрекался от самого себя, он возжигал в себе чистое пламя самой искренней братской любви, прощая походя и такие обиды, которых, казалось, никто никогда не прощал, а совершенство, как прежде, маячило и манило далеко впереди, и всё ещё не было живительных соков для бесстрашного воплощения удивительного богатства русского духа, и не явилось таких добродетелей, чтобы выхватить из души того славного мужа, которого в своих легкокрылых мечтах щедро одаривал несметною доблестью, и не принакопилось энергии духа, чтобы русское обновление зажглось от него, и не открылось довольно той братской любви, из чистого пламени и вечного света которой созидается великое братство, и мало отыскалось тех смелых, из самого сердца вышедших слов, по первому звуку которых безоговорочно и бестрепетно верят в силу и победу добра. Финал был когда-то ужасно красив, а нынче на месте финала забрезжила заколоченная наглухо дверь.

Какая ужасная, какая нестерпимая боль! Боже великий! Как заглушить, чем затопить её, как начавшийся в доме пожар? Как вырвать из памяти неприготовленность к исполнению стародавней мечты? Как жить, осознав бессилие творящего духа? Как умереть, чтобы уже не страдать?

Схватил голову в руки да и пал ничком на диван, может быть, отчаянно плакал, заглушив рыданья подушкой, может быть, лежал без сознанья. Наконец зашевелился и сел, вытянув руку вперёд, точно перед ним вечный собеседник его, и глухо, но страстно сказал:

   — Довольно, прошу, довольно мучить меня, как попавшую в клетку мышь, или душу на подвиг возвысь, или навсегда отпусти! Честно и свято готов я, как прежде, исполнить мой труд, ибо лишь честно и свято ту книгу возможно создать, которая обновит человека и с ним человечество вместе, возвещая пути и дороги к братской любви. Я трудился, превозмогая усталость, болезнь. Я трудился не ради себя самого. Я трудился не ради того, чтобы как-нибудь захватить побольше суетной славы и презренных, вечно гнусных копеек. Вот, погляди, уже сделано всё, что я только мог, на что достало мне моих сил. Довольно ли? Или в самом деле так скудно перо? Не затерялось ли где-нибудь новых путей к совершенству, которым всякое слово обращается в обжигающий пламень? Если новый путь где-нибудь затерялся, я готов! Дай высшее вдохновение мне — я свершу то, что нынче не находится сил сотворить! Если недостоин я высшего вдохновения, что ж, я уйду, я приготовил себя и на это. Разве моей просьбы сердечной невозможно понять? Разве невыполнимо исполнить моленье моё? Разве надежды не остаётся даже на это? Изъяви же мне волю Твою!

Он согласился:

   — Можешь уйти, если хочешь, я отпускаю тебя, однако не шутят такими вещами, не шутят, гляди! Уверен ли ты, что не совершаешь новой, уже непоправимой ошибки? Ибо жизнь тебе дана Богом, а Бог запретил прерывать её собственной волей, и по этой причине своевольно покусившихся на себя не погребают в церковной ограде, в освящённой земле. Помни об этом и заново взвесь.

Он слушал, и говорил, и кивал головой. Глаза его так проваливались, что не были видны. Лицо в последних слабых отблесках вечера почти слилось с потемневшей обивкой дивана. Он с хрипением выдавил из себя:

   — Хорошо, я взвешу, я проверю себя, однако в последний уж раз.

Он согласился:

   — Взвесь и проверь в последний уж раз, ибо в самом деле ты можешь уйти.

Он мелко и часто закивал головой:

   — На всё милость и воля Его.

И вновь закружились возбуждённые мысли, и вновь он оглядывался пристально на пройденный путь. Все последние годы он трудился в смятении. За каждым написанным словом ему чудился отвратительный смех. Каждый созданный образ грозил поруганьем творцу. Страх неудачи овладевал после каждой строки. Обречённым на непониманье, на извращенье здравого смысла виделся каждый вымученный с болью абзац. Творенью грозил бесчестный, унизительный приговор, который предвиделся в бранных вскриках Матвея:

   — У тебя губернатор, каких не бывало нигде!

Он мог бы возразить, что подобного губернатора видел воочию в хозяине дома графе Толстом, что на безвестного помещика из родимых краёв и на известного всем Бенардаки походил Костанжогло, для Муразова он много взял от Столыпина [81], а черты Уленьки прозрел во Вьельгорской [82], в жене Данилевского [83] да ещё кое в ком. Да что ж из того? Не прямым фотографическим сходством с действительной жизнью впечатляет искусство, оно впечатляет только тогда, когда духом творящим всё сущее возвышается до перла создания. Стало быть, у него на каждом шагу мертвечина, когда возможно сомненье, что таких губернаторов, таких откупщиков, таких пастырей не бывало и не бывает на свете. Низкий поклон Матвею, своей грубой бранью пораскрыл пошире глаза. Мертвечина сочилась из каждого образа, пусть только слабой струёй.