Беруны. Из Гощи гость

слушала рассказ старика, потом слова его стали мутиться у нее в голове. Царевич, Марья

Нагая с поленом, Афанасий Нагой с ножом – все они оскалились на Аксенью львиными

мордами, стали скакать из воды, гонять за царевной по темному подземелью... Аксенья

бежит, подземелье все глуше, все непросветимее мрак, и уже не видно ничего, не слышно

ничего, ни людей, ни зверей, ни старика, кончавшего свою повесть, ни троих братьев, заша-

гавших к своему стружку, после того как старик пропал где-то в дощанике своем.

Аксенья проснулась, когда уже рассвело. Рябой был денек. Небо оперилось белыми

облачками, еле отраженными в тусклой воде. Старика с его подручным и с дощаником их не

было видно подле. Только стружок хрипуновский чернел недалеко, от Аксеньи шагах в

сорока. И другие струги стояли вдоль берега на якорях либо привязанные к причалам.

Аксенья выбралась из-под досок и возле кучки золы и черных углей нашла уломок хлеба,

кем-то забытый здесь ночью. Она жадно съела хлеб, еще поискала и опять нашла несколько

обгрызенных корок, с которыми, видно, не справился вчерашний старик. Аксенья поглядела

на них, хотела было бросить, но закрыла глаза, сунула в рот и проглотила, чуть разжевав. И

пошла берегом мимо стругов, на которых уже начиналась вседневная сутолока.

– Эй, девка, с чем идешь?.. – окликнул Аксенью с просмоленного струга бурлак с

большой плешью на всклокоченной, ничем не покрытой голове. – Чего там у те под платом?

Но у Аксеньи не было под платом ничего. Она и пошла молча дальше, а бурлак кричал ей

вслед:

– Коли с вином, так возлезай на стружок; я те лазину спущу. Сейчас!..

Но, пока бурлак вытаскивал лазину из-под груды набросанных на корме жердей, Аксенья

повернула за дощатый амбар, кое-как сколоченный на берегу, и пошла вверх по тесной улке,

заставленной такими же амбарами, подле которых рассыпаны были куски окаменевшего

смольчуга. Улкой этой она и вышла на торжок, где толкался всякий береговой люд –

лодочники, грузчики, бурлаки, которым замасленные торговки лили в деревянные чашки

дымящееся варево из котлов, обмотанных ветхим тряпьем.

У Аксеньи на правой руке был персидский перстень: в золотой лапке круглая бирюза, а

сверху в бирюзу всажен темно-красный рубин. Купчина-персиянин, подаривший царю

Борису перстень этот, залопотал что-то, стоя на коленях перед царем и прижав руки к груди, а

дьяк перевел тут же его необычайную речь.

«Велик бог, – сказал купец, – велик царь, неисчислима красота земли. Погляди, как

кругла эта бирюза, как, не угасая, горит в ней рубин. Надень, государь, кольцо любимой жене

– никогда не померкнет ее краса».

Царь улыбнулся, выслушав это. Таков у персиян обычай. Цветиста их речь, и слова у них

– что пестрые травы, тканные в ярком шелку. Но вдруг вздрогнул царь Борис: почудилось

ему что-то, выронил он из желтых своих пальцев кольцо.

«Камень блекнет в моих руках!.. – прошептал он, расстегнув на себе соболий ворот,

точно он тесен стал ему. – Я болен... Снесите перстень царевне».

И царевна стала носить это кольцо. А теперь сняла она его с пальца и сунула торговке,

вытиравшей руки о передник, одубелый от налипшей на нем грязи.

– Дай, матка, мне щей... И хлеба дай... Вот те, возьми...

Баба вытерла руки, взяла у Аксеньи кольцо, потерла жирными пальцами бирюзу,

попробовала металл на зуб.

– Медное? – спросила она, надевая кольцо себе на палец.

– Золотое, – ответила Аксенья, алчно втягивая в себя чесночный запах, шедший от

прикрытых сермяжным армяком котлов.

– Ври! – только и бросила торговка, но налила Аксенье щей полную плошку и большой

ломоть хлеба дала.

Аксенья быстро справилась с едой и пошла прочь, проталкиваясь по Торжку,

запруженному людьми.

Она шла улицей какой-то, заулками и проулками, попала в какое-то болото, поросшее

жиденьким березничком, снова вышла в людное место и двинулась дальше, опустивши

голову низко, упрятав в плат пол-лица. Где-то еще поела жареной рыбы с калачом и отдала за

то золотую серьгу, а другую, едва не с самим ухом, выдрал у нее детина, тершийся около.

Аксенья и не разглядела его как следует, только поморщилась от боли, стерла с уха кровь и,

проглотив остатний калач, накрыла лицо платом и снова пошла, куда вели ее ноги.

А небо тем временем и вовсе оделось тучами; стало тихо; день потускнел, стал таким,

как видывала его Аксенья сквозь желтые стекла в цветных окошках терема своего. Аксенья

подняла голову: по дороге серый прах завивается воронкой; несется воронка быстро-быстро

и сникнет, припадет к земле, застелется по ней ужом и вконец зароется в песок. И капля

сверху. . Капнула раз, капнула в другой... Дождь?

Но тут синяя стрела перерезала небо, и раскатом первым совсем оглушило Аксенью. Она

заметалась по пустой улице, только всего и убранной что плетнями. Холодные струи,

хлынувшие вдруг, пробрали Аксенью сразу сквозь плат и сорочку. Аксенья бросилась бежать,

упала, поскользнувшись на размокшей дороге, и вновь побежала, не в силах отделаться от

стегавшего ее дождя, от ручьев, которые текли у нее под сорочкой по телу. Так добежала она

до деревянной палатки, стоявшей на росстанях1 и запертой висячим замком. Аксенья

сунулась там под стреху, все равно где ни есть, в место сухое, и, громко стуча зубами,

1 Росстани – место, где уезжающие обычно расстаются (прощаются) с провожающими.

принялась выжимать воду из подола своего, из сорочки, из плата – из жалкой одежины своей,

расползавшейся у нее в пальцах.

XVIII. ОПАЛА

Гремучий ливень, с большой силой низринувшийся на землю, наделал в Москве

переполоху, загнал бродячих торговцев в скважины и щели, спугнул и прочий люд мо-

сковский, кинувшийся наутек, задрав однорядки. Один лишь Отрепьев не слышал грома, не

видел молний, рассекавших небо впервые в этом году. Отрепьев крепко спал в своей избушке

на Чертолье, на дворе князя Ивана, спал еще с утра, когда приплелся наконец домой.

Исхлестанный накануне царскою саблей, заторканный до полусмерти сундучниками и

ложкарями, он не пошел к себе, после того как поднялся с земли и оградил себя горстью

праха от новых напастей и бед. Дьякон люто бражничал еще и всю ночь в тайных корчмах,

которыми полна была Москва, и только на другой день утром воротился он в свою избушку,

без однорядки и об одном глазу на лице, поскольку другого ока не видно было за взбухшей на

его месте багровой загогулиной. Дьякон и проспал в своей избушке с утра до самой ночи,

грозу проспал, а ночью проснулся, поохал у себя на лавке от боли в зашибленных ребрах,

прислушался к ворчавшему где-то в отдалении грому и принялся бить железной скобкой о

кремень, чтобы высечь огонь.

Свечка, которая зажглась о затлевшийся трут, стала теплиться малым светом в келейке

дьяконовой, где на полке стояла кринка молока, а на столе разбросаны были исписанные

тетради, чернильные орешки, обломанные перья. Было свежо, и Отрепьев хотел было

натянуть на себя однорядку, но одежины не было ни на колке у двери, ни на лавке.

Черноризец только рукою махнул – дескать, пропадай с колесами и вся телега – и, сдвинув в

сторону все, что было на столе, опростал себе свободное место.

Он только молока попил из кринки да хлебца мятого пожевал и сразу сел к столу, к

черниленке своей и бумаге. И подумал: сколько тех листов исписано Григорием по

монастырям и боярским книжницам! И святого писания и еретических книг... Отрепьеву все

равно было, что ни писать, лишь бы слово вязалось со словом и легко бы льнуло одно к

другому. Одних псалтырей переписал он своею рукою и не счесть сколько, но и не меньше

разных потешных повестей. А теперь захотелось князю Ивану еретических тетрадей.