Беруны. Из Гощи гость

голову в рыжей воде. Кузёмка остановил коня.

– Ты... девка... что? – молвил он, не понимая, к чему бы это взрослой девке в поганую

лужу всем лицом тыкаться.

А девка та, оставаясь на корточках, обернулась к Кузёмке еле, замахала руками, стала

дуть себе на руки и заливать себя водой.

– Горю!.. – закричала она вдруг, подскочила с земли и метнулась к Кузёмке. – Заливайте

огонь на мне, люди, кто ни есть!.. Топчите, милые, уж сердце занимается...

И она упала без памяти под свесившиеся с воза Кузёмкины ноги, растянулась в грязи вся,

в красной сорочке дырявой, едва прикрытой изодранным коричневым платом.

Кузёмка с Антонидкою подняли девку, положили ее к себе на воз, ветошью какою-то

укрыли и повезли через Сенную площадь и дальше – по Мясницкой улице, по проездам и

проулкам – на хворостининский двор.

XX. ПИР

Здесь стоял шум, конюхи седлали князю Ивану бахмата: надобно было князю ехать после

полудня к Василию Ивановичу Шуйскому на пир. Засылал Шуйский людей своих еще

третьего дня, кланялись они князю Ивану, просили о чести Василию Ивановичу. И вышло тут

Кузёмке скорое похмелье, да во чужом пиру. Кузьма и о девке беспамятной на возу своем

забыл и сразу пересел с воза на каурую кобылу, чтобы идти у стремени князя Ивана. Они

вместе и поехали со двора – князь Иван подбоченившись, а Кузёмка трясясь в седле как

попало, точно не стремянный это был, а мешок с мякиной подмокший.

Князя Василия двор у Покрова под Псковской горой был весь заставлен телегами, с

которых артель мужиков, согнувшись и скрючившись, перетаскивала кипы овчин и груды

нагольных тулупов в раскрытые настежь подклети. И дух стоял здесь такой от овчин

переквашенных, что под стать и скотопригонному двору на Мясницкой. Кузёмка и то с

похмелья не сразу смекнул, что за притча такая: Мясники не Мясники, а разит за версту... Но

вспомнил: почитай на все Московское государство протянул князь Василий Иванович свои

загребущие руки. В необозримых его вотчинах многое множество кабальных холопов,

1 Сделанные из явора (вид клёна).

великая рать подневольных людей только и знала, что шкуры обивать, в квасе мочить,

коптить да расчесывать. Овчины русские и ордынские, мерлушки и смушки, поярки и

линяки1, шубы нагольные и шубы крытые, полушубки и шапки, – их развозили в несметном

числе князя Василия люди по ярмаркам и торгам. Кузёмка хотел было тут же прикинуть,

сколько ж это денег набивается к князю Василию в мошну за год, за день один, за час, но

князь Иван Андреевич бросил своему стремянному поводья, и Кузёмка тоже с кобылы своей

слез.

«Шубник, – думал князь Иван, поднимаясь по лестнице, морщась от запаха овчины,

которым прокисли насквозь все стены ветхих, приземистых, неопрятных покоев. – Шубник...

Незачем было и ездить к нему». И то: чего он здесь не видал, князь Иван?.. Стариковской

дури, вздора, стародревней злости?.. Да вот пристал же старик... И людей своих к князю

Ивану засылал и сам кланялся не раз. Недавно на Постельном крыльце в Верху вцепился он

князю Ивану в кафтан: «Да мы с батюшкой твоим... да мы еще с дедом твоим...» Ну, и обещал

князь Иван быть в среду после полудня, вот и слова держаться пришлось. А теперь хоть

обратно поворачивай: не с кем и не для чего тут князю Ивану пир пировать.

Князь Иван, может быть, и поворотил бы обратно, если бы из сеней не бежал ему

навстречу замызганный челядинец проводить об руку гостя в княжеские покои. Да и сам

князь Василий, в одно время плюгав и брюхат, вот он семенит из покоя, щурит глазки

подслеповатые, рад-де он гостю, кланяется, просит в трапезную, усаживает за стол.

Князь Иван сел, чару ему поднесли. Выпил он чару за здоровье хозяина, огляделся:

низкая палата вся житиями святых расписана; на столе золотые и серебряные сосуды; на полу

ломаются карлики, шут с шутихой. А за столом на лавках, крытых ветхой посекшейся

парчою, разместились гости в тафьях2 и шубах. Вон Мстиславский рядом с хозяином, вон

Михайла Татищев, подле него два брата Голицыных, дальше Семен Иванович Шаховской –

князь Харя, обвязавший красным платком распухшую щеку. «Дударь, – вспомнил князь

Иван. – И в ту, говорит, дуду можно и в сю... В какую прикажут. И все они тут собрались

такие: стародумы, хитролисы... Добро, не очень их уж и жалуют ныне».

Пир только начинал развертываться; он был, как говорится, еще в полупире. Гости после

холодных блюд, после щей и похлебок еще только копались в сырниках и перепечах, ожидая

ухи куриной и лосины с чесноком. Но уже кое-кто успел от выпитого вина и съеденных яств

осоловеть порядком, а иной даже из-за стола выбегал в соседнюю палату и спустя немного

времени шел снова к столу, мокрый и бледный, с расстегнутым воротом, с глазами навыкате.

Рядом с князем Иваном сидел монах, беспрестанно икавший себе в руку. Да и вообще

монахов было здесь вдоволь. Архимандриты и игумены, казначеи и келари, старые и

молодые, в коричневых однорядках, в рясах вишневых либо в черных манатьях, – все они

пили и ели, дразнили шута с шутихой, жаловались на смутное время.

– Ты, отец Авраамий... ты будешь кто? – наклонился неподалеку от князя Ивана

рыжеватый дородный монах к другому, подседоватому, которому дородства тоже было не

занимать стать.

– Я?.. – удивился вопросу такому подседоватый.

– Ну, ты.

– Я есмь старец Авраамий, Святосергиева подворья прикащик.

– Нет, Авраамий, ты – непогребенный мертвец, – захохотал рыжеватый, тыча кулаком в

бок своего подседоватого соседа.

– Почему ж так? – изумился подседоватый.

– А так и сказали в Верху: монахи суть мертвецы непогребенные. Хо-хо-хо!.. Засмердел,

дескать, иноческий чин смердением трупным, по кельям живучи развратно. Надобно,

дескать, у монастырей села отнять, а чернецы б де и богу молились и сами б землю пахали,

словно пашенные мужики. Вона, отец, время каково смутно!

– Ахти! – сокрушился душевно подседоватый и стал хлебать из миски серебряной

1 Мерлушками называются овчины с малых ягнят; если притом овчины мелкокудрые, то они называются

смушками; линяки – овчины с молодых ягнят, начавших уже линять; поярки – овчины с молодых овец.

2 Тафья – шапочка вроде тюбетейки, закрывающая только макушку головы.

куриную уху.

Как и другим, хлебосольный хозяин посылал и князю Ивану через стольников своих

ломти хлеба, куски лосины, чары красного вина и боярского меду. Но князю Ивану с его

подстриженной бородкой и в новом коротковатом кафтане поверх венгерской куртки было не

по себе среди этого сборища мокрых бород, в которых застряли рыбьи кости, бок о бок с

ворохом старозаветных шуб и манатей, залитых наливками и щами.

Князь Иван пил мало, еще того меньше ел, и это не ускользнуло от внимания хозяина,

обратившегося к князю Ивану со своего места:

– Князь Иван Андреевич! Почему закручинился, не пьешь и не кушаешь?.. Обидно мне

это... Я чай, тут всё люди свои: боярство, духовные власти, купчины первых статей... И сам

ты породою человек лучший. Вот и поешь с нами хлеба и держи с нами добрую згоду. . 1 А

коли будет у нас добрая згода, то будет и доброе дело.

Князь Иван встал, поднял вверх свою чару, поклонился Шуйскому и чару свою осушил.

И, опустившись на лавку, стал умом раскидывать: «Добрая згода... Доброе дело... Какие такие

там еще дела?.. Чего еще там затеял хитролис плюгавый? При Годунове был для него

царевич – вор, Гришка Отрепьев. После Годунова стал истинно царь, Димитрий Иванович. А

не унялся тогда хитролис, почал под государя подкапываться, ковы ковать, на жизнь его

умышлять... Ну и привели затейщика на казнь. А и помиловал же его государь, жизнь

даровал, из ссылки воротил, вернул ему и вотчины и поместья. Живи, старик, в Боярской