Беруны. Из Гощи гость

досок, и дальше зашла, забилась в затулье под досками. И сквозь щели в редком ряду стала

глядеть на людей, сидевших возле костра. А те обернулись в ее сторону и ждут: никого...

– И, Нефед!.. Непочто ворошиться: пес то бродячий или дикий кот, – молвил старик в

сукмане, принявшись снова болтать в котле.

И Аксенья разглядела на человеке этом железную, порыжевшую от ржавчины шапку и на

земле подле него две деревянных клюки.

– Углицкие мы-ста, Хрипуновы, – услышала Аксенья другой голос. – Евонде с того

стружка мы, угличане, с Углича... Бывал коли в Угличе, батя?

– Ведом мне и Углич, – ответил старик. – И в Угличе бывал...

– Так вот-от-ка мы тамошние, Хрипуновы братья... Я – Егуп, он – Меньшой, а середний

вот-от-ка – Плакида.

Аксенья разглядела и Хрипуновых в щель. Все они были широкоплечи, носаты и

чернобороды. И до того схожи, что разве только родная мать могла бы отличить Ерупа от

Меньшого, а их обоих от Плакиды.

– В Угличе Хрипуновых не слыхивано в доселюшние времена, – откликнулся старик. –

Это в Кашине – там Хрипуновы. В Кашинском городе что ни двор, то Хрипуновых. Их там –

что зайцев в капусте. Плодливо их там, в Кашинском, и угодливо. А на Угличе вашей братьи

не слыхивано.

– Да ты-ста, батя, на Угличе еще коли бывал!.. – воскликнул Егуп. – А мы вот-от-ка

новоселы там... Нашей братьи там и не гораздо. А в Кашинском – верно: нашей братьи

поболе будет. Спокон веку мы кашинские, а в Угличе – новоселы, вот-от-ка и не гораздо нас...

– Для чего же в Углич выбежали? Чего ж это Кашин стал вам негож? – спросил старик,

облизывая палку, которою болтал в котле.

– А это, батя, лет тому с пятнадцать, при прежних царях, угличан разослано в ссылку

тьма. Запустошился город, не стало людей государевы подати платить, ни работы работать...

Вот-от-ка и почали они там кашинских, нашу братью Хрипуновых, дворами да всякою

льготою соблазнять: шли б де мы к ним надежно и бесстрашно. Да только побежало к ним

нашей братьи трое: я – Егуп, он – Меньшой да вот-от-ка середний – Плакида.

– Лет с пятнадцать... – пробормотал старик, словно самому себе. – В ссылку разослано...

Надо быть, после царевича так сталось?..

– После царевича ж, – подхватил Егуп. – Как царевича Димитрия в Угличе от Бориса

Годунова убили, так вот-от-ка...

– Коли убили? – оборвал его старик. – Не ко времени развякался, глупый! Ведом тебе

палач Оська? Он те ножиком каленым языку убавит!..

Егуп умолк сразу, вороную свою бороду помял, переглянулся с Меньшим и Плакидой...

– Да я... да мы... – залепетал он было. – Да вот-от-ка в Угличе...

– «Я... да мы...» – передразнил его сердитый старик. – Хотя б и углицкие вы, а ведали б

твердо, ваша братья Хрипуновы, что заместо царевича попова сына убили.

– Да сказывали... – пробовал оправдаться Егуп.

Но старик не дал ему договорить.

– «Сказывали»! – опять передразнил он его. – Сказывали, свинья в ели гнездо свила да по

поднебесью медведь летит, хвостом вертит...

– Я чаю, в Угличе старожильцев-то и собак не осталось, – удалось наконец Егупу

вставить и свое слово. – И ты бы, батя, не поленился – нам бы про то дело грешное

рассказал... Вот-от-ка и нашей братье про то дело было б известно.

– И нам-ста то ведомо было б, – поддержал Егупа Меньшой.

– И мы бы в царственном деле знатоки были, – подхватил и Плакида.

Но старик ничего не ответил. Только снял с огня поспевшее кушанье, отставил в сторону

котел, перекрестился и принялся хлебать из котла снятой с пояса ложкой. Тогда и остальные

отцепили ложки и стали по очереди запускать их в железный котел. Все пятеро осторожно

подносили ложки ко рту, с хрипом втягивали в себя сваренную стариком похлебку и вновь

совали ложки в черневшую на сыром песке посудину. И только после того, как была она

опорожнена вся, старик молвил в ответ всем троим Хрипуновым:

– Не поленюсь, порадею и вашей братье... Днем мне дремота, а ночью и сон ко мне

нейдет...

Придвинувшись к огню, старик погрел над ним руки, поправил на себе остроконечную

шапку и начал так.

XVI. РАССКАЗ АКИЛЛЫ

– Хотя б и новоселы вы, а ведомо и вашей братье, Хрипуновым: ставлен Углицкий город

в стародавнее время, при допрежних князьях, на матке на Волге, а пала Волга устьем в

Хвалынское море. Много воды волжской пало в синее море с той давней поры; много и

времени прошло до царствия великого государя, Ивана Васильевича царя.

Грамливали мы Казань с Грозным царем, татаровей посекли, а иные в полон умыканы,

наловили пленников, ну, да не про то теперь говорить. Казань погромили, Астрахань

завоевали, измену и крамолу боярскую с сердцем и корнем выкоренили, да с тем и

преставился Иван Васильевич, царство старшому отказал, Феодору Ивановичу, а

младшенького, Димитрия, велел беречь до совершенных лет и матушку его, вдовую царицу

Марью, тоже беречь приказал. Ан сталось тогда не по государскому веленью, а по

Борискиному Годунова хотенью. Стал он, Бориско, царю Феодору шептать: не беречь

царевича Димитрия надо, самим-де нам беречься его надобно, как бы голов нам не поскусал,

на Москве сидючн, с ребятками играючи, совершенных лет дожидаючи. Ну, н нашептал,

чтоб-де Углич царевичу выделить – жил бы он со сродниками со Нагими, со всею братьею в

Угличе, и будто так усторожливей для царя Феодора Ивановича станет. И поехали они, Нагие,

с царевичем в Углич, вся их братья, и там стали кормиться, чем царь пожалует.

Были царь Феодор и царица его Арина бездетны, один и оставался наследничек

государский – на Угличе Димитрий. И приступила к Борису жёночка Борискова и тоже

Марья, Скуратова дочерь, така же люта, что тот Малюта. Приступила к Борису – извести б де

царевича в Угличе, промыслить-де надобно о смерти его.

«Тогда, – говорит, – и пора придет: буду я царица, а ты станешь над мужиками

московскими царь. И будет нам всего вволю».

А Бориска того дела зашли, неколи ему промышлять, да Марья-то Скуратова и в день и в

ночь докучает, разговаривает:

«А что это в Угличе за урод растет?.. А что это там за чертеночек?.. Растет, подрастет, да

и головы нам снесет. Вот каково станет!»

И донеслось это до Углича, проведали люди, перенесли, воздвиглась, значит, на царевича

от Бориса Годунова злая ненависть. Стала беречься царица Марья Нагая с братьею их, со

царевичем маленьким, колдунов тут почали они ловить – приходили царевича ведовством

всяким портить... Что неделя, что другая – ловят они в Угличе то татарина с кореньем

наговорным, то лопаришка с письмом волшебным, либо бабу юродивую с чем. И так ли, сяк

ли, да подпортили ж царевича маленько ведуны, напустили на него болезнь падучую, черный

недуг оземь шибает хоть где. И случилося тут так.

Царевич, от обедни пришедти, стал на дворе играть, а с ним маленькие ребятки, а игра

им была тычка, ножиком бросать в колечко. И как пал в ту пору на царевича черный недуг,

стал руки себе грызть, чуть пальцев себе не отъел, стал оземь шибаться, да тут судом божьим

и упал горлом на нож, обмертвевши лежит в крови, думали, что и вовсе мертв, убит лихими

людьми. Ну, и шум тут пошел по Угличу, в набат бьют на колокольне, почали мужики

посадские метаться, бурлаки бегут с судов волжских, царица Марья на двор сбежала, видит –

дитя убито насмерть, почала вопить, с поленом обрушилась на мамку, голову ей поленом

проломила, нянькам надавала оплеух горячих – не уберегли-де вы царевича, будет-де и вам

теперь смерть!

«Бейте, – кричит, – люди, пристава, дьяка бейте, побивайте насмерть всю их братью: они

царевичевой крови причина! Отдайте им за царевичеву кровь, я за всех за вас в ответе!»

Прибежали Нагие, дядья царевичевы, пьяны мертво, Михайла, да Андрей, да Афанасий