Беруны. Из Гощи гость

– Коли так, – молвил Отрепьев, принимаясь за перо, – спишу тебе и от того писания.

Но руки у Отрепьева дрожали, перо то и дело попадало мимо черниленки, письмо

выходило худое. Тогда он перекрестился и начертал на полях: «Плыви, пловче; пиши,

человече; святая богородица, помоги мне». Но это не помогло, и Григорий, осердясь, вывел

через всю страницу крупно: «Пиши, пес окаянный». И пошел писать как попало, дрожащею

рукою и пером, с которого чернила стекали на бумагу неровно.

– «А что такое царство небесное? – вычитывал Григорий вслух из развернутого на столе

свитка, перенося это рукою своею в раскрытую тут же тетрадь. – Что такое второе

пришествие? Что воскресение мертвых? Ничего этого нет. Покамест жив человек, жив и

есть. А умер – до тех пор и был...»

Григорий оторвался от письма, как бы озадаченный этими словами.

– Хм! – хмыкнул он тотчас в бороду себе. – Коли помер, известно: ижицу1 ставь. Ох-

хох!.. – вздохнул он, потерши кулаком свое подшибленное око. И опять принялся понукать

сам себя, даже подталкивая левою рукою своею непослушливую с перепою правую руку. –

Пиши, пес! – твердил он, вновь наклоняясь к бумаге. – Пиши, союз дьяволов, худой монах,

козел смрадный!.. Ох!..

Разохался чего-то не в меру Григорий в эту ночь; тяжело, видно, было у него на душе и

неспокойно. Он смутно помнил свою вчерашнюю встречу с царем в сундучном ряду,

неистовые свои речи и царев огнепальчивый гнев. И теперь хотел утишить свою тревогу

работою, словами, которые жили в истрепанном свитке и разрастались, множились,

зацветали наново под рукою писца в тетради, раскрытой на столе. Уж немного и нужно было

Григорию из свитка этого; дописать бы теперь до конца да из другого начать. И Григорий и

1 Ижица – название концевой, последней, буквы старого русского алфавита.

впрямь почти не чуял уже тревоги, сменявшейся мало-помалу радостью близкого завершения

дела. Он дописал страницу, провел концевую черту, присыпал песком из медной песочницы и

на пол сдунул. Потом пересчитал тетради и переметил их. И в последней, на оставшейся

чистою странице, разбежался своею опять обретшею крепость рукой:

«Радуется путник, увидев окончание путешествия; утешается и мореплаватель,

достигший небурного пристанища; веселится и земледелец, собрав плоды трудов своих.

Благодушествую же и я, убогий, видя тетрадей этих конец».

Отрепьев откинулся на спинку скамейки, поерошил гриву у себя на голове, протянул

руку к свечке и ногтем нагар с нее сощелкнул. А свечка и вовсе погасла, так что слюда

забелела в окошке на рассвете, прохладном и сыром после прошедшей грозы.

Григорий не стал добывать огня наново, а посидел на лавке, ожидая, когда совсем

рассветет. И, дождавшись рассвета, принялся выписывать в чистую тетрадь слово за словом

из другого, взятого с полки свитка. Но в начатой тетради Григорий и первой страницы не

дописал, когда услышал стук в ворота, лай дворовых псов, загремевших цепями, людские

голоса на дворе. А писец и головы от бумаги не поднял.

– Ой, княже Иване! – забубнил он себе в ус, перекосив хитрой усмешкой расшибленное

лицо. – Ой, господине добрый!.. Где гулял, ночку коротал, утром домой ворочаешься?..

Но кто-то взошел на дьяконово крылечко, рванул дверь, сени прошел... Обернулся

дьякон, ан в дверях мужик, саблей перепоясанный, а за ним стрелец пищаль в дверь тычет. И

не опомнился дьякон, как ввалились они оба прямо в светелку к нему, а за ними Кузёмка,

дворников толпа, Антонидка-стряпейка плачет, рукавом слезы вытирает.

– Чудова монастыря дьякон Григорий, нарицаемый Отрепьев, ты ли? – обратился к

Григорию мужик, вошедший первым в избу.

– Хотя бы и я, – молвил Григорий, не вставая с места, только обернувшись к двери. – Для

чего расспрос?..

– Встань, – возгласил мужик и полез за пазуху, откуда вытащил свернутый трубкою

бумажный лист. – Встань, дьякон, слушай государев указ.

Григорий поднялся, оперся рукой о стол, другую руку положил на спинку скамейки, а

мужик развернул лист, откашлялся и пошел водить пальцем по крючковатым строчкам.

– «С указу пресветлейшего и непобедимого цесаря Димитрия Ивановича, божиею

милостию всея Русии царя и великого князя и всех царств татарских и прочих государя и

обладателя...» – стал вычитывать мужик, должно быть земский подвойский1.

– Ну-ну... – откликнулся с места своего Отрепьев, улыбнувшийся половиной лица,

завеселевший неведомо от какой причины. – Чего там указали?..

Подвойский глянул на Отрепьева сурово, помолчал немного – да как рявкнул, так что

столпившиеся в дверях дворники сразу назад в сени отпрянули.

– Собачий сын! – кричал подвойский, наступая на Отрепьева. – Вор!.. С чего это ты взял

так воровать, государеву грамоту перебивать! Молчи, свинья, да слушай, сказывают тебе!

– Ну-ну, ну-ну, – отмахнулся от него Отрепьев, поморщившись только. – Читай... Чего

уж!.. Эк тебя...

Подвойский как опалился, так и потух. И снова пошел по строчкам, спотыкаясь и увязая

между слов.

– «...и обладателя, – повторил он, взглянул на Отрепьева и опять уткнулся в бумагу,

вычитывая из нее одно слово за другим. – Велено Чудова монастыря дьякону Григорию,

нарицаемому Отрепьеву, объявити опалу, и, не мешкая, ехати ему, Григорию, за крепкой

усторожей в Ярославский город и жити в монастыре у Спаса до государева указу. А дорогой

смотрети накрепко, чтобы тот Григорий, чего боже борони, с дороги не сбежал. А корм ему

давати добрый повседневно, и питье, и одежу, и обужу, и на прочий обиход, чего ему надо.

Дан сей указ в цесарствующем граде Москве, в лето семь тысяч сто четырнадцатое2, апреля в

двадцатый день. А подписал великого государя цесаря Петрак Басманов думный дворянин».

1 Подвойским называли исполнителя судебных решений, различных приговоров и т. п.

2 В старину летосчисление производилось у нас «от сотворения мира»; для этого, разумеется, принимались в

соображение различные фантастические данные, почерпнутые из религиозных книг. 7114 год «от сотворения

мира» соответствует 1606 году нашей эры, то есть общепринятого теперь летосчисления.

Подвойский вычитал из указа все, что было там, свернул лист и обратно за пазуху сунул.

– Слыхал, Чудова монастыря дьякон, нарицаемый Отрепьев? – спросил он, ткнувшись

бороденкой в сторону черноризца.

Знамо дело, слыхал, не оглох, – повел плечами Отрепьев, раздумчиво уцепив двумя

пальцами нижнюю губу.

– Будет тебе, батька, не опала – райское житье. Корм добрый, питье всякое, чего тебе

надо... Слыхал?

– И то слыхал, – ответил Отрепьев, оставаясь на месте.

– Ну так, я чай, можешь и ехать. Указано везти тебя борзо1.

– Борзо указано?.. – не то улыбнулся, не то поморщился Отрепьев. – Хм!.. Ну, коли

указано, то и поедем борзо.

И он засуетился сразу, кинувшись к лавке, вытащив из под нее пыльный мешок,

принявшись тыкать в него свои тетради, свитки, бумажные листки, книжечки какие-то в

холщовых переплетах.

– Кузьма, – молвил он, не переставая бегать по светлице, ползать по полу, тянуться к

полке и совать в свой мешок всякую исписанную бумагу, какую ни попало. – Кузьма,

любимиче-друже! Котому эту и писание, которое в котоме этой видишь, снеси Ивану

Андреевичу, в руки ему. Не оброни, борони бог, чего из котомы. Скажи поклон князю. Скажи,

не дописал ему тетрадей Григорий-дьякон, нарицаемый Отрепьев. Писал-де Григорий худым

умом, грешный человек, коли бывало и с хмелю. Где сплошал, где ошибся, где написал

грубо; так читал бы князь, исправляя, себе в сладость и Григория не кляня. Вот, Кузёмушка...

Эку котому нагрузил тебе!..

Кузёмка взял из рук Отрепьева мешок, и дьякон, вздохнув облегченно, точно гору с плеч