Де Рибас

— Дочерей ваших, Осип Михайлович, имел счастье видеть и ласкать в Петербурге. Обе, и Соня и Катя, мою Наташу закружили.

Вот уже тринадцать лет генерал-аншеф жил в полном разрыве с женой. Дочь его закончила Смольный институт и была пожалована в фрейлины двора, что Александр Васильевич воспринял как личную беду.

— Ах, ваши дочки умны и прелестны, — продолжал он. — А уж ваша Настасья Ивановна меня очаровала. Я с ней в переписке. Ее милостями жив.

— Каким же образом? — спросил Рибас.

— Помогла мне вызволить дочь из дворца! Я очень доволен. При дворе далеко ли до беды? Там галломаны ее орехами закидают. Она света не знает, а свет обидеть может. Я теперь спокоен. Дочь ввел в дом Дмитрия Хвостова. Сей подполковник и любезный пиит женат на моей племяннице Аграфене Ивановне.

Дочь Суворова Наташа была для многих завидной партией. Рибас спросил:

— Женихи, верно, вашей Наташе покоя не дают?

— И женихи, и поклонники. Я уж было князю Долгорукову дал согласие. Молод. Хорош. Поручиком у меня был. Да он в родстве с графом Салтыковым. Нет, с ними ничего общего не хочу иметь.

Николай Салтыков, отточив свои педагогические таланты на наследнике Павле, какое-то время воспитывал и его сыновей Александра и Константина, а теперь состоял вице-президентом Военной коллегии. Сын его Дмитрий сватался к Наташе, но Салтыковы вдруг отложили свадьбу на два года. Конечно же, они посчитали, что Суворов, требуя отставки Наташи из фрейлин, оскорбил императрицу и, ожидая ее неудовольствия, Николай Салтыков вкупе с Репниным кабинетно интриговали против Александра Васильевича.

— Теперь у «ас в женихах молодой граф Эльмпт! — тонко рассмеялся генерал-аншеф. — Да вот беда — он лютеранского вероисповедания и на дуэлях горяч.

Молодой Эльмпт был выслан из Петербурга за дуэль. Но о главном не сказал Суворов сидящему рядом с ним Рибасу: клан Зубовых по неизвестным причинам противился браку Наташи и горячего дуэлянта.

После приезда Суворова в Херсон совершилось то, чего давно ждал Рибас: его произвели в контр-адмиралы.

— Это справедливо, — сказал Суворов. — Хотя и жаль. Мординов вам житья не даст. Вы для адмиралтейства здешнего — человек сухопутный.

— Я уж пять лет, как при судах, — ответил Рибас.

— А они ваш гребной флот на хлеб и воду посадят, — пророчествовал генерал-аншеф. — Ждите интриг и препонов.

В начале декабря Рибас получил указ от 23 ноября 1792 года: «Контр-адмиралу де Рибасу о необходимости, ввиду доходящих известий о производимости турками морских вооружений, поставить Черноморский гребной флот в исправность и готовность не только к отражению, но и к успешным действиям во вред врагу».

Контр-адмиралу Рибасу было предписано подчиняться вице-адмиралу Мордвинову, а по войскам, на гребной флот назначенным, генерал-аншефу Суворову. Памятуя о том, что в свое время он оказал поддержку опальному при Потемкине Мордвинову, Рибас рассчитывал на дружеский прием, но Николай Семенович принял его официально, из-за стола не встал, руки не подал, смотрел исподлобья.

— В новом чине контр-адмирала я в вашем подчинении, Николай Семенович, — сказал Рибас.

— Как? В чине контр-адмирала? — удивился Мордвинов. — Это что-то несуразное.

Он показал распоряжение Екатерины, где Рибас по-прежнему именовался генерал-майором.

— Это недоразумение, — сказал Рибас.

— Как знать!

Вскоре рибасов чин был подтвержден, но Мордвинов упрямо продолжал обращаться к нему, как к сухопутному генералу, и глупость эта вызывала лишь раздражение Рибаса.

Тем временем Суворов торопил своих инженеров представить в Петербург планы будущих крепостей на Кубани, по Днестру и в Тавриде. Инженер-подполковник де Волан трудился над укреплением фортов Севастополя. Иван Князев строил Фанагорийскую крепость. В феврале Александр Васильевич вернулся из Тавриды, Рибас распахнул дверцу его кареты — генерал-аншеф сидел в ней с перевязанной рукой.

— Что случилось?

— Ах, помогите-ка…

Рибас отвел Суворова в дом, где тот прилег на шуршащий сенник.

— Турки? Татары? — спрашивал Рибас.

— Карета перевернулась! Слава богу, зубы целы. Что тут? В Петербурге по-прежнему спят? Деньги прислали?

Инженер де Волан отвез в Петербург планы крепостей, где они были высочайше одобрены. Денег требовалось миллионы. Граф не стал дожидаться распоряжений петербургских крючкотворов и заключал договоры с купцами, щедро выдавал им векселя — лишь бы скорее начали дело. Это было опрометчиво, но генерал-аншеф отмахивался от предупреждений Рибаса:

— Петербургские кабинет-варвары должны понимать: штык — чтоб крепости брать, рубль — чтоб строить.

В феврале 1793 года достигло днепровских берегов известие страшное: во Франции казнен король Людовик XVI. Говорили, что гильотина несколько раз ломалась, прежде чем отсечь голову представителю самой старинной династии европейских королей. Говорили, что вместо Людовика казнили кучера-гасконца. Говорили, что Людовик теперь живет в Чикаго и работает стряпчим. Говорили бог весть что.

Несмотря на трагические события не дремали военные дипломаты и агенты Гименея. Первые подписали трактат между Россией и Пруссией о новом разделе Польши. Вторые миропомазали баденскую принцессу Луизу-Марию-Августу, нарекли ее Елизаветой, и она обручилась с Александром Павловичем, сыном наследника. Кольца меняла венценосная бабушка. Растерянность от французских событий сменилась торжествами. Кафтан жениха был из серебряного глазета с бриллантовыми пуговицами.

Всякий раз возвращаясь от флотилии в Херсон, Рибас заставал Суворова все в большей печали: денег не слали, и погашать векселя не торопились в Петербурге.

— Я полевой офицер, а не торговец, — жаловался генерал-аншеф. — Но где денег взять для купцов? Они скоро судом на меня пойдут! Товары дали, а я им ни гроша.

К этому времени турецкие приготовления к войне поутихли, и в Херсон приехали казачьи полковники Головатый и Чепега. Черноморское казачество переводилось на Тамань, а посему за обильным прощальным ужином пили турецкую персиковую, а икра с солью и перцем пахла устрицами.

— А что с кошем на Беревани? — спросил Рибас. — Бросаете?

— Зачем? — хитро сощурился Чепега. — Антон Андреевич его подарил.

— Кому?

— А вице-президенту Салтыкову.

Рибас покачал головой:

— Недругу графа? Александр Васильевич обидится.

Головатый расхохотался:

— Каков от Салтыкова нам профит, таков и подарок. Я все по-петербургски устроил: ведомость велел лисарю Мигрину составить. Сколько там куреней? — спросил он у Мигрина, хлопочущего над бочонком с персиковой.

— Сорок, — ответил Мигрин.

— А бревен при каждом курене сколько?

— По восьми. Да куда они годятся? Сгнили.

— Ничего. У Салтыкова под Очаковом имение. Лес нужен. Я рассудил так: Салтыков нам ведомости на гнилую провизию шлет, а мы ему в ответ свою ведомость на такие же бревна представим.

Играли в карты. Под утро пили квас из терна. Прощались сердечно — позади пять лет боев и жарких дел.

На другой день Рибас рассказал Суворову о «щедром» подарке Головатого Салтыкову. Александр Васильевич хохотал, упал на сенник, а в это время вошел де Волан. Увидев смеющегося генерала, он неторопливо раскурил трубку, спросил:

— Сколько миллионов из Петербурга получили? Суворов вскочил, потемнел лицом.

— Сколько миллионов? Ноль! Такие вы планы крепостей составили, что в них никто в Петербурге разобраться не может!

— Пусть инженерному делу учатся, — невозмутимо отвечал де Волан. — Тогда и разберутся.

— А может план ваш плох?! — вдруг выкрикнул Суворов. — Поэтому денег и не шлют? Я не инженер.

— А если так, — теряя невозмутимость сказал де Волан, — то и не вам судить: плох ли план!

— Плох! — крикнул Суворов. — Потому что не убедил никого!

Далее случилось и вовсе неожиданное: Франц Павлович вынул трубку изо рта, совсем по-русски с размахом грохнул ею об пол и вдруг выскочил в открытое окно.