Де Рибас

Перешагивая, а где было невозможно, наступая на убитых, лежавших вокруг вповалку, генерал через брешь вошел в крепость, на противоположной стороне которой еще шел бой — это было ясно по доносящимся животным крикам тех, кто убивал, и тех, кого убивали. С ротой гренадер Рибас направился за Мухафиз-пашой, которого вел Эммануил. Возле комендантского дома увидели подлекаря и цырюльника, несущих на носилках дюка Ришелье. В лице его не было ни кровинки, а смоль волос слиплась в глине.

— Куда? — спросил, наклонившись над ним, Рибас.

— Нога, — прошептал офицер.

— Не обижайтесь, — сказал Рибас, — но на первом балу я запишусь на менуэт у первой красавицы раньше вас!

Дюк слабо улыбнулся и его унесли.

Под дверьми комендантских домов Мухафиз-паша Что-то гортанно кричал янычарам, Рибас смотрел на переводчика-толмача, тот кивал: Мухафиз говорил то, что требовалось, и из домов долгий получас выходили сотни испуганных, обреченных, затравленно озирающихся людей. Одни подобострастно складывали знамена в бочку, стоящую под желобом, другие кланялись, третьи выли и получали тумаки от своих же товарищей.

Вдруг в гуще толпы разорвалось ядро, упало несколько турок, а следом Эммануил, только что вышедший из комендантского дома. К нему бросились гренадеры и лекарь, турки истошно закричали, ожидая, что их сейчас же начнут убивать.

— Ведите! Ведите их к берегу! — крикнул генерал дежурным офицерам и подбежал к брату. По его расстегнутому мундиру была разбрызгана кровь.

— Без сознания, — сказал лекарь.

— Несите к судам!

К часу пополудни все было кончено. Сухопутные колонны с жесточайшими боями овладев всеми редутами, стенами, домами, соединились с дунайским десантом. Командовавшего осажденными сераскира Мехмет-паши не оказалось среди пленных.

— Ищите, — приказал Суворов.

Мехмет-пашу обнаружили в доме у Хотинских ворот. Он был заколот штыком, когда фанагорийцы принимали сдавшихся янычар, но один из них перерезал горло офицеру-фанагорийцу, и тогда солдаты пустили в ход штыки, переколов несколько сотен пленных, а вместе с ними и Мехмет-пашу.

К вечеру пленных вывели из крепости. Вместе с ними вышло более четырех тысяч русских христиан, около полутора тысяч армян и больше сотни евреев. Жители семьями спешили покинуть свои жилища, предполагая, что крепость взорвут. Из четырехсот взятых знамен Рибас представил Суворову сто тридцать, и возле дома сераскира Суворов объявил генералам:

— А теперь, господа, уйдем в лагерь. Я отдаю город на три дня солдатам.

Рибас переправился на бригантину, где после контузии уже пришел в себя граф Ланжерон, а дюка Ришелье мучили частые обмороки, но ранение ноги не было опасным для жизни. Генерал вошел в каюту брата, доктор Игельшторм сказал, что он спит, осколки ядра не задели кости, что все более или менее благополучно.

Позже к флоту прибыл Суворов и его криками приветствовали войска. На палубу бригантины вместе с ним поднялись де Линь, Валериан Зубов и генералитет. Из крепости доносились пьяные крики, редкие выстрелы, пение и карканье воронья.

Откупорили бургундское. Суворов зачитал депешу Потемкину:

— Стены измаильские и народ пали пред стопами престола Ея Императорского Величества. Штурм был продолжителен и многокровопролитен. Измаил взят, слава Богу! Победа наша… — И добавил: — Всех, господа, имею честь поздравить.

7. Невосполнимые потери и беспокойный мир

1791

Взятием Измаила закрылась кампания 1790 года. Под гром трофейных пушек благодарственный молебн отслужил в крепости священник Полоцкого пехотного полка отец Трофим Куцинский, который во время штурма, когда полковой командир был убит, повел солдат с крестом на неверных, за что его наградили золотым крестом на бриллиантовой ленте и возвели в сан протоирея.

Эммануил поправлялся. Принц де Линь увез дюка Ришелье в Яссы, откуда шел слух о размолвке Потемкина с Суворовым. Говорили, что князь встретил генерала-аншефа словами:

— Не знаю, чем и наградить вас!

— Я не торговаться сюда приехал! — крикнул в ответ Суворов.

Может быть, поэтому он через неделю снялся с полками в Галац. Эммануил, поправлявшийся и произведенный в полковники, последовал за генерал-аншефом. Кутузов остался при Измаиле комендантом. Бригадир Рибопьер был убит. Мекноб ранен. Илья Безбородко ранен весьма тяжело, и его заменил при штурме герой Хаджибея полковник Хвостов. Русские потеряли под Измаилом около двух тысяч убитыми, более трех тысяч было ранено. Кутузов писал жене: «Век не увижу такого дела. Волосы дыбом становятся… Кого в лагере не спрошу, либо умер, либо умирает. Сердце у меня облилось кровью и залился я слезами…»

Нижние чины взяли богатейшие трофеи, щеголяли по крепости в драгоценных уборах, набили ранцы серебром и золотом. За чарку вина солдаты насыпали маркитантам чарку жемчуга. Пленных отправили на работы в Николаевский порт. Выяснилось, что число защитников Измаила, получавших по списку довольствие, было сорок две тысячи. Больше половины из них легло убитыми, трупы закапывали в крепостном рву.

Гребной флот Рибаса, лодки Чепиги и Головатого зимовали под Измаилом. Граф Ланжерон, теперь полковник, получив известие, что в Париже готовится конституция, сказал Рибасу:

— Мой дунайский эпизод продолжается. Я остаюсь при армии.

Когда же стало известно, что он, Рибас и дюк Ришелье получат за Измаил золотые шпаги с бриллиантами и надписями «За храбрость», Ланжерон и Рибас поскакали в Яссы.

Гостеприимный Марк Портарий был рад их приезду, устроил в прежних покоях, велел служанке собирать на стол, на вопрос о Катрин сказал:

— Уехала. Сразу, как в Измаиле побывала, вернулась сама не своя и уехала.

— Она ездила в Измаил? — удивился Рибас.

— Хоронить бригадира Рибопьера.

«Выходит, взбалмошная искательница приключений полюбила адъютанта князя?» — подумал Рибас, а Марк Иванович сказал:

— Собралась и отправилась в монастырь.

— Как?

— Под Кишинев.

— Постриглась?

— Этого не знаю.

Катрин и монастырь? Воистину, волю божью, чьи начертания неисповедимы в человеке, не угадать никогда.

Потемкин был в Бендерах. Рибас отправился в его канцелярию и застал Базиля Попова больным и в сборах. Он с трудом дышал, отдавая приказания.

— Удушья замучили, Осип Михайлович. Уезжаю следом за князем в Петербург.

Рибас узнал, что размолвка с Суворовым привела к тому, что Потемкин оставил свою армию не на Суворова, а на князя Репнина.

— Поздравляю вас, — Базиль обнял Рибаса.

— Значит, известия о золотых шпагах мне, Ланжерону и Ришелье верны?

— Вам еще и орден Святого Георгия второй степени!

В декабре императрица писала Потемкину: «Со всеми, от Бога данными успехами, тебя поздравляю; флаги мною отосланы к церемонии в крепость; для генерал-майора Рибаса на первый случай посылаю крест второй степени Святого Георгия, который он завоевал по справедливости, а потом оставляю тебе его и далее награждать по усмотрению».

Возбужденный и обрадованный генерал получил почту и здесь же в канцелярии у окна вскрывал ее. Суворов из Галаца писал: «Ваше превосходительство! Эммануэль и я целуем Ваши руки, но скоро ли Вас обнимем? Серет замерз, стало спокойнее… Наш друг Кутузов не знает равных в трудолюбии и неустанно печется о порядке… Вы же после своих подвигов поразмыслите: не прогуляться ли Вам к Варне и не атаковать ли Вашим друзьям Шумлу…»

Жена Настя чередовала поздравления с известиями о заболевании императрицы подагрой, которую та лечила малагой с перцем. Самодержица считала, что подагра перешла в желудок и внутренности, и без стакана малаги ее мучили адовы боли. Андре оставил записку, что уезжает с князем в Бендеры и ждет дальнейших распоряжений Потемкина о своей судьбе. От Виктора Сулина писем не оказалось.

Вечером Марк Портарий принимал гостей Рибаса. Дюк Ришелье был печален, прихрамывал, отказывался ходить с тростью и, как выразился де Линь, был смертельно ранен молчаливостью.