Блаженство по Августину (СИ)

Какое ни возьми их сочинение, оно никуда не выходит за ограниченные слабомысленные рамки ученических работ школяров-риторов или даже грамматиков. При этом все как один горазды на устные разглагольствования о чем угодно, но придать им вразумительную письменную форму категорически не в состоянии.

Тот же Татий, кому Святой Павел Тарсянин доверял записывать под диктовку и править апостольские послания, побольше сделал, если ему приписывается протоевангелие Иисуса Христа с кратким жизнеописанием Спасителя и сборником истинных изречений Христовых.

Знания и книжная писцовая мудрость далеко не суть всё и вся, когда б им можно предпочесть смиренное благочестие слабых и простых умов, не предрасположенных впадать в простонародную спесь умничающих невежд-неуков, отвратно кичащимся безграмотным незнанием.

По счастью и соизволению Господню, благородным и знающим аколитами некоего убогого философа Аврелия, знать, достает смиренномудрия, а гордыню и самомнение они почитают величайшими грехами. Потому и зарабатывают смиренно кое-какой хлеб насущный, прилежно переписывая для тагастийского книготорговца Зоиппа все, чего он ни попросит.

А тот лишнего им и не предлагает, ограничиваясь душеполезными христианскими произведениями либо развлекательной эпической классикой.

Полными затворниками и отшельниками они не живут. Постоянно ходят в Тагасту, чтобы соборно помолиться в каком-нибудь из трех тамошних храмов Божьих. Да и заедино омыться, изгнать телесную скорбь, очиститься душевным телом и безгрешным делом в термах проконсула Поллиния.

Если не мужественным сном, то духом единым они сильны. Никоим модусом и градусом правил любомудрой монастырской жизни сознательно не нарушают, о чем-либо непотребном не помышляют и не размышляют.

Более того, за последний год в их мужском монастыре появились два новых брата, привлеченные их примером праведного благочестивого отшельничества от мира сего. Оба внесли основательный денежный вклад в общий пекуний и приняли годичный обет молчания.

Ну и слава Богу, поскольку сказать им по сути нечего, ослам тупоголовым!..

В очередной раз выругав себя за недостаток незлобивой любви к сущеглупым ближним своим, Аврелий вернулся к прежним размышлениям насчет их монастырского житья-бытья неподалеку от Тагасты.

В округе стало небезопасно, католики-поселяне поговаривают о шайке киркумкеллионов-агонистиков. Допустим, конная стража каких-либо разбойных еретиков не обнаружила ни вблизи, ни вдали, но на всякий насильственный случай завели в монастыре трехлетнего молосского кобеля по кличке Ячмень Спартакус.

Гладиаторским когноменом пса неспроста наделили за феноменальную способность ежедневно продовольствоваться постной ячменной похлебкой и всегдашнюю кровожадную готовность отведать какого ни случись поблизости бегающего, ползающего или ходячего мяса. Развратную парочку пришлых побродяжек-нищих, неосторожно приблизившихся на рассвете к усадьбе, он едва-едва не заел до смерти.

Благо бдящий от зари до зари петух Линкей громогласно поднял вселенскую тревогу, и горемыки насилу остались живы. Об их здоровье этого не скажешь, сколь скоро Спартакус мужчину оскопил на закуску, а одной женской ягодицей славно позавтракал, если правая была не менее упитана, как и оставшаяся в целости левая.

Чтоб не вышло от Спартакуса худшего зла и нежданного нападения на гениталии добродетельных квиритов, теперь днем его держат на цепи. Пускай же знакомых ему людей и тех, с кем они мирно разговаривают, умный сторож, конгениально и филогенетически, принимает за своих. Никого без толку не облаивает, только молча и настороженно, ушки на макушке, наблюдает. Нападает он, наверное, тоже молчком.

Громозвучный петух Линкей нравом смягчился. Свой леденящий душу пронзительно-хриплый звериный рык издает вовсе не всякий раз, когда заметит посторонних с крыши конюшни.

Оно к лучшему, если посетителей у них значительно прибавилось. Всенародная молва о тагастийских книжных праведниках почему-то широко распространилась, и к ним нынче едут, идут, охломоны, — прости Господи, — проконсультироваться о разных житейских неурядицах и невзгодах.

Что мы им тут оракулы все поголовно, что ли? Это еще что за фасты?

Притом, более всего и всех, им отчего-то, вынь да положь, требуется некто книжник Августин, грамотеям ослиным. Исповедаться им, понимаете ли, желательно, на притеснения и несправедливости пожаловаться…

Поработать спокойно не дадут, будто он им архиепископ, за благонравием и благочинием паствы надзирающий, власть и собственность имущих увещевающий…

С работой у Аврелия тоже, по его мнению, не все ладилось той весной. Рассуждение «О святости Католической Церкви» вроде бы вышло вполне пристойно. Но развернутый в иносказаниях толковый комментарий-шестоднев к ветхозаветной Книге Бытия получается каким-то малоубедительным. Над «Генесисом против манихеев» надо еще трудиться и трудиться.

Коли хочешь поучать, не помешало б самому чему-нибудь по существу научиться от умных авторов.

В сущности наводить широковещательную критику, громобойно опровергать несказанно легче, чем негромко, доказательно, побудительно и убедительно отстаивать истину, не прибегая к риторическим ухищрениям суемудрого праздномыслия мнимой софистики. Для того он и написал трактат об «Учителе-магистре».

Можно аподиктически, логично и рационально высказаться о личных религиозных убеждениях, чему более-менее приличным подтверждением как ныне предстает переработанный и выправленный опус «Об истинной вере» в каузах-причинах и следствиях-эффектах.

Столь же результативным вроде как удалось сочинение «LXXXIII вопроса», если диалектически искал и, быть может, нашел кое-какие ответы на диалогические вопрошения учеников в утверждениях и отрицаниях. Так-то оно так, но письменный философский монолог, сколь ни извращайся в устном краснобайстве, все же есть высшая форма поисков духовных истин и подтверждающего умозрительного постижения величайшего бытия-реальности, сотворенного Вседержителем.

Все мы стремимся достигнуть такого состояния духа, где бы дух наш, возложив упование на истинную религию, не боготворил бы мир, как божество, а хвалил мир ради Бога, как дело Божие. И, очистившись от мирских мерзостей, непорочным восходил бы к Богу, сотворившему мироздание.

«…Господи, дай людям в малом увидеть законы общие для малого и великого!..»

Хуже всего, на взгляд Аврелия, у него шли рассуждения о материи, времени и пространстве. Слишком уж они были материалистично телесными, намертво привязанными к земнородному физическому существованию.

«Когда же мысль ищет в этой материи, что в ней доступно уму, она как бы говорит себе: это не есть нечто отвлеченное, как жизнь, как справедливость, ибо это телесная материя, но она и чувственно не воспринимается. Ибо в невидимом и неустроенном ничего нельзя увидеть и воспринять.

Когда это говорит себе человеческая мысль, то к чему сводятся ее попытки? Знать, не понимая, или не понимать, зная?»

По прошествии немалых лет епископ Августин Гиппонский найдет некоторое место тем тагастийским размышлениям в «Исповеди»: