Блаженство по Августину (СИ)

Даже Турдетан вчера с непривычки едва не испугался. Чего уж тут говорить о трусливых разбойниках, прятавшихся в винограднике! Только и услышали громкий топот ног всего их стада, панически рванувшегося прочь, кто куда от такого вот страшного места, где незваных чужаков истинно миротворчески и победоносно привечают во всеоружии люди и животные.

Оставшийся один против всех последний из напавших на усадьбу предпочел не искушать воинскую фортуну и сдался на милость победителей. Он отбросил меч в сторону и рухнул на колени.

Троих пленников без промедления связали, оставив прохлаждаться до утра на конюшне. А там уж выяснять в утренней мудрости причины внезапного ночного нападения, а вслед за тем и доставить в город покушавшихся то ли на жизни, то ли позарившихся на невеликое имущество монастырских братьев-любомудров.

Через два дня в окрестностях Тагасты конные городские стражники выявили, изловили и пленили шайку тунеядствующих в попустительстве сельских рабов и бездельных колонов. К большому прискорбию Аврелия, среди плененных злодеев некстати обнаружился его отпущенник Икел.

Во время пристрастного допроса под пыткой выяснилось, что этот старый пьяница и бездельник навел приспешников по разбойному ремеслу на усадьбу будто бы многоимущего патрона, соблазнив их золотом и серебром, якобы здесь пребывающим в неприкосновенности после продажи фамильных имений.

Когда-то давно кормилица Эвнойя с ним развелась с согласия матроны-домины Моники, потому как Икела уличили в краже лошадиного корма, разжаловали из конюхов и отправили в деревню на страдные полевые работы. Жаль, но теперь Икелу предстоит жить всего лишь до очередного представления в городском амфитеатре, как и его подельникам, запятнавшим себя многими преступлениями на землях соседней Мадавры.

Туда, кстати, направлялся гонцом и надсмотрщиком Турдетан, заодно привезший другу Аврелию письмо от друга Скевия. В нем Скевий спрашивает совета, как ему быть, если отпущеннику Турдетану взбрендило стать христианским диаконом в Гиппо Регии. Лишиться столь надежного и верного слуги патрону Скевию крайне нежелательно, но служение православной церкви тоже дорогого стоит. Потому другу Аврелию стоило бы порасспросить глупого Турдетана и выяснить: годится ли тот для диаконской службы.

Кроме того Скевий Романиан сообщил медиоланскую новость о прохиндее Оксидраке, хитро заполучившем чин имперского агента-прознатчика в африканской провинции. На деле же проныра Паллантиан озабочен не республиканскими августейшими делами, но поиском и скупкой драгоценных гемм для западного кесаря Валентиниана. Между прочим, резиденцию избрал наш хитромудрый Оксидрак в достославном городе Гиппоне.

О себе же Скевий Романиан поведал, что задумал войти в долю с Константом Фезоном и основать в Картаге постоянную гладиаторскую школу. Старому Константу надоело странствовать по Африке и он принял обдуманное решение на склоне лет осесть в хорошем городе. Тем более, старичок и жениться вознамерился в третий раз.

По данным поводам-мотивам любомудрые консультации-пожелания Аврелия никому из них не нужны. Потому что заведомо известно, насколько тагастийский затворник не одобряет брачных уз, жестокой травли зверями преступников и смертоубийственные гладиаторские бои.

Наверное поэтому, его отпущенник Нумант Иберик, по-язычески в том же письме желающий ему в добрый час удачи, избрал, почитай вам, мирное искусство гладиатора-пегниария, где бойцы вооружены лишь боевыми посохами и утяжеленными кнутами. Все же, нередко нынешний субпрокуратор гладиаторской школы Нумант выступает кровавым скиссором-резателем, за что прежде приобрел прозвище Иберийский Волк.

Впрочем и между прочим, Аврелий не осуждал ни Нуманта, ни Скевия с Константом за потакание кровожадным вожделениям толпы. Небескорыстно угождая ей, они, подобно собачьим софистам-киникам, зарабатывают на ней деньги.

К тому же и он сам не без греха, если так крепко и метко приложил одного из корыстолюбивых псов-разбойников, напавших на его усадьбу-монастырь, что у того напрочь отнялись обе ноги.

Хотелось бы несчастному сказать: мол, встань, мил человече, и ходи ты с Богом на своих двоих. Но по поводу и без повода докучно испрашивать от Бога чудес есть последнее дело для богобоязненного человека.

Таковым, коли так к слову пришлось, было пятое правило Августина о смиренной и блаженной монастырской жизни. Он недвусмысленно провозгласил даже не думать о сомнительных попытках кого-нибудь исцелить именем Божиим.

Оно вам известно: едва кто-либо заявит о праведном житии, объявится аскетом, анахоретом, схимником, столпником или еще каким-нибудь чистейшим угодником Божьим, как тотчас невежественное простонародье начинает тянуться к нему за исцелением. Причем не без лукавомудреной задней мысли — чуть что не так с излечением недужных, калек и уродов, тут же позорно ославят нечистым лжепророком. Или того хуже, поскольку в просторечных кривотолках проклянут, осудят и подвергнут грязному сомнению его вероисповедание.

Да не искушай Господа Бога твоего, и Он не введет тебя во искушение!

Шестое монастырское правило Августина касалось культуры речи и запрещало как бы то ни было и чем бы то ни было клясться по-язычески или же всуе будто бы по-христиански.

Никаких вам клятв, братья мои во Христе! Не то худо будет… Вплоть до остракизма, — выразимся образно по-гречески. Ибо от суесловной клятвы до клятвопреступления один короткий шаг, ведущий к изгнанию из общины.

Греческие глиняные черепки-остраконы нам ни к чему, если имя изгоняемого клятвопреступника и нарушителя правил монастырского благочиния абсолютное большинство его сотоварищей без лицеприятия напишет на восковой дощечке…

«При крайнем развращении нравов древний обычай клятвы сохраняется не для того, чтобы удерживать от злодейства страхом религии, а для того, чтобы к другим злодействам прибавлять и клятвопреступления», — позднее резко сформулирует Блаженный Августин в книге третьей «О Граде Божием».

Однако до того, в ноябрьские ноны, накануне достопамятного дня своего тридцать пятого имянаречения Аврелий отменно находился в самочувствии, самодовольствии и самодостаточности умиротворенного, счастливого и блаженного мудреца. Ничто и никто не омрачали его светлого смиренномудрого мироощущения той изумительной необычайно теплой и сухой осенью.

КАПИТУЛ XXIII

Последовательная цепкая неудовлетворенность самим собой, собственной, будто бы счастливой и удачливой, блаженно удавшейся жизнью возникла у Аврелия, вероятно, весной спустя полтора года после организационного основания монастырской общины философов.

И самообвинения в умственной гордыне тут ни при чем. В ней он непрестанно раскаивается перед Богом и людьми, поистине ясно себе отдает в том отчет — чистосердечно и нелицеприятно.

В первую очередь личную недостаточность, убожество, ущербность Аврелий налицо видел и находил в учениках-аколитах. Его четвертое правило любомудрой монастырской жизни исполняется менее, чем наполовину, если пишет он один, а остальные лишь переписывают с большим или меньшим количеством огрехов творения многоученейшего брата Аврелия или же прочих достопамятных учителей христианской мудрости.

Кого-либо того желающего он может худо-бедно обучить, с большего способен вложить ему в голову любые знания. Однако не в силах мало-мальски научить верных учеников стремлению к познанию миропорядка, сотворенного в Премудрости Господней, и способностям к творческому труду.