Улыбка и слезы Палечка

Франтишек Кубка

Улыбка и слезы Палечка

Разговор с Франтишеком Кубкой

Я увиделся с ним незадолго до отъезда из Праги.

Из-за письменного стола навстречу мне поднялся большой человек с изрезанным морщинами, но еще моложавым лицом и осанкой дипломата. Он заговорил по-русски чисто, почти без акцента.

— Я рад, что роман о Палечке будет издан в вашей стране. С нею у меня связано очень многое. Целая жизненная эпопея… Моя биография? Дату моего рождения вы, наверное, знаете: 4 марта 1894 года… Настоящим другом моего детства был дедушка, тоже Франтишек Кубка. Сын крепостного крестьянина, он четырнадцатилетним пареньком ушел в Вену учиться ремеслу. Когда вспыхнула революция 1848 года, молодой мебельщик вступил в ряды рабочей гвардии. Отряд, в котором он сражался, не сложил оружия и после подписании капитуляции. Дед был схвачен и приговорен к расстрелу. Помилование пришло в тот момент, когда его уже вывели на казнь. Потом сорок лет солдатчины… Бывший инсургент вынужден под знаменами маршала Радецкого защищать ненавистный габсбургский престол… Вы уже догадываетесь, почему я подробно рассказываю о своем деде?

— В нем я узнаю одного из главных персонажей романов «Молодость дедушки» и «Гнездо в бурю», которыми вы начинаете семитомную эпопею «Великое столетие». А третья часть цикла — роман «Свадьба поэта» — тоже имеет реальную подоснову?

— Если прибегнуть к помощи арифметики, то можно сказать, что в нем семьдесят процентов личного жизненного опыта и тридцать процентов вымысла. Главная героини — Таня — моя жена.

— И вы познакомились с нею в Иркутске?

— Нет. Вот тут-то как раз один из этих тридцати процентов. Я встретился с ней в Харбине. Но ее предки действительно были крепостными графа Льва Николаевича Толстого. Родители жены ушли на заработки в Сибирь. Мой тесть был слесарем Харбинского депо Восточно-Китайской железной дороги. Большевиком…

— А как вы сами оказались в Харбине?

— Пожалуй, придется начинать издалека. В 1912 году я стал студентом философского факультета университета Карла Фердинанда в Праге. Специальность — богемистика и германистика. Вскоре в журналах начали появляться мои статьи. Я писал о Гофманстале, д’Аннуцио, Фаррере, о влиянии Николауса Ленау на Ярослава Врхлацкого, о философии Фридриха Ницше. Еще гимназистом, в 1910 году, под псевдонимом Гумулюс (учащимся было запрещено издавать плоды духа своего) я напечатал тетрадку переводов из римского лирика Валерия Катулла, а в 1911 году под прозрачной анаграммой А. К. Бук — путевой дневник в стихах и прозе «Отзвуки Шумавы». В нем были не только отзвуки лесов, гор и озер южной Чехии, но и отзвуки Генриха Гейне и его «Путешествия на Гарц». Сборник стихов «Солнцеворот», написанный не без влияния Врхлицкого и античной поэзии, был отмечен жюри «Фонда Юлиуса Зейера». Но мне так и не удалось в полной мере насладиться сомнительной славой поэта-эпигона. Весной 1915 года я был зачислен вольноопределяющимся в тот самый полк, где когда-то служил мой дед, и отправлен на фронт, в Галицию. Ночью 28 июля в наши окопы ворвались солдаты Полтавской дивизии. Начались мои скитания по лагерям. В плену я набросился на чтение. Первой русской книгой, которая попала мне в руки, была «Казаки» Толстого. Но читал я и Соллогуба, и Брюсова, и Белого, и Владимира Соловьева. Россия казалась мне тогда жертвой, распятой на кресте во имя будущего счастья человечества. О классовой сущности революции и философских принципах ее организаторов я и понятия не имел. В 1918 году в Иркутске меня мобилизовало командование чехословацкого корпуса, но не как солдата, а как рабочего. Я не признавал за собой права вмешиваться в дела русского народа. Гражданскую войну в Приморье я наблюдал из Харбина, где в 1918–1920 годах был сначала шофером интендантства, а потом переводчиком чехословацкой политической миссии. Здесь судьба свела меня с революционными поэтами Николаем Асеевым и Сергеем Алымовым. От них я впервые услышал о Блоке, Есенине, Маяковском. Запомнился «поэзо-концерт» в Коммерческом клубе. Асеев читал отрывки из «Мистерии-Буфф», Алымов декламировал «Левый марш». Это напоминало взрыв бомбы… Русские люди, русская природа, русская литература, русская революция — все это наполнило мое сердце новым содержанием и уже никогда не покидало меня. Русская тема стала ведущей и в моем творчестве 20–30-х годов.

На родину я возвращался другим человеком. Путь был долгим: Мукден — Шанхай — Коломбо — Триест — Прага. В декабре 1921 года я уже закончил университет, после которого нашел работу, дававшую мне скромное жалование. Свободное свое время я делил между ученой диссертацией о деятеле чешского национального Возрождения И. Добровском и его отношении к России и работой для газет и журналов. Из моих путевых воспоминаний в 1923 году возникла книга импрессионистических зарисовок «Цветы Востока». Литературные портреты русских поэтов и переводы их произведений составили книгу «Поэты революционной России». Тогда, в 1924 году, это была первая у нас антология поэзии, вызванной к жизни русской революцией. На следующий год вышел сборник моих стихов «Звезда королей». Для вас не будет тайной, что за спиной их автора стояли тени Блока и Есенина. Мои рассказы, объединенные в книгах «Фу» (1924), «Двойники и сны» (1926), «Рассказы для Иржичка» (1927), «Семь остановок» (1931) и пьеса «Атаман Ринов» (1928), также написаны в основном на русском материале…

— Скажите, пожалуйста, чем объяснить длительный перерыв в вашем творчестве в тридцатые годы?

— В 1927 году я стал сотрудником газеты «Прагер прессе», где проработал десять лет. Говорят, связь с газетой полезна для писателя. Пожалуй, это и так, но порой я чувствовал, что газета отнимает все мое время. В 1929 году была поставлена «Драма святовацлавская», написанная мною к тысячелетию со дня смерти чешского князя, считающегося патроном нашей страны. В 1931 году, кроме сборника рассказов, я издал перевод «Анны Карениной». Но с тех пор в течение двадцати лет не появилось ни одной моей книги, если не считать сборника путевых очерков и интервью «Menschen der Sovjetunion», составленного из моих репортажей о поездке в СССР. Работа в «Прагер прессе» заставила меня не только овладеть искусством художественной публицистики, но и научила разбираться в политике.

— Профессия журналиста, видимо, дала вам немало материала и для книг «Собственными глазами», «Голоса с Востока» и «Лица с Запада»? В этой мемуарной трилогии вы рассказываете о встречах с интереснейшими людьми XX века.

— Да, мне исключительно повезло в жизни. Я разговаривал с Шаляпиным и Роменом Ролланом, видел Голсуорси и Гауптмана, слушал Маяковского и Томаса Манна, брал интервью у Рахманинова и Мейерхольда, был дружен с Карелом Чапеком и Алексеем Толстым. С ним мы, кстати, перевели на русский язык либретто оперы нашего классика Бедржиха Сметаны «Проданная невеста». Я побывал во многих странах. Из моих путевых записей получился целый том (в 1958 году и издал его под названием «С дорог»). О своих встречах я рассказываю в мемуарах, над которыми работал последние три года. Увиденное мною живет и на страницах романов и рассказов.

— Вы говорите, вероятно, о романе «Мюнхен»?

— Не только о нем… Но герой этого романа журналист Ян Мартину действительно становится свидетелем многого из того, чему сам я был очевидцем. Подготовка мюнхенской трагедии развертывалась буквально на моих глазах. Положение журналиста, а затем — в 1937–1938 годах — служба в министерстве иностранных дел, поездки в Женеву, Париж и Рим — все это позволило мне заглянуть за кулисы внешней и внутренней политики.

— Мы снова вернулись к вашему историческому циклу. В заключительных его романах «Сто двадцать дней», «Чужой город», «Ветер из глубин» Ян Мартину попадает в фашистский застенок, затем перебирается в СССР, становится военным корреспондентом, участвует в битве под Москвой, вступает в чехословацкую армию и, наконец, победителем возвращается в Прагу. Это тоже автобиография?