Письма Высоцкого и другие репортажи

Примерно в это же время я написал одно ироничное стихотворение — «Монолог рядового литератора». Отнес его в «Литгазету» для 16-й полосы. Вот эти стихи:

«Рыба тухнет с головы» — вот пословица, как плетка.

Временами у молвы ■

чуток слух и око зорко.

Я не знаю, как у вас, а у нас в литературе бьет пословица как раз точно по номенклатуре.

Я, простите, рядовой, но в такие генералы, что сегодня надо мной, выйти б не хотел, пожалуй.

Потому что их чины непростой системой связей незаслуженно даны им в неведомом приказе.

А на деле быть должны обеспечены талантом.

(Знаю, доводы смешны, как сужденье дилетанта.)

Не ищите зря причин, почему, мол, заплошала, от таких препон-плотин (хоть и есть таких немало) обмелевшая река нынешней литературы.

Ей и быть такой, пока принципы номенклатуры процветать в ней будут впредь.

Вот в чем корень зла давнишний.

Коль его не одолеть — разговоры все излишни.

В отделе стихи понравились, и мне сказали, что попытаются их предложить — мол, времена меняются, чем черт не шутит, может, и пройдут.

С первой попытки не прошли. Но тактика уже отработана — через какое-то время попытаться предложить снова. Попытались — опять осечка. На третий раз, это уже было в начале этого года, стихи были окончательно отвергнуты Юрием Поройковым, заместителем главного редактора «Литгазеты», курирующим поэзию. Видимо, на его «перестроечное» мышление «Монолог рядового» — это все-таки слишком, ибо задевает тот номенклатурный круг, в котором и сам Поройков, так сказать, не последний человек.

Ну, да ладно. Я особых иллюзий и не строил, так как не верю в возможность перекройки мозгов, слепленных в иные времена. А вот что меня искренне поразило-удручило — так это разговор с одним поэтом, тоже «рядовым», почти моим сверстником, которому я показал Ли стихи.

— Ну, старичок, чтобы это напечатать, нужна еще одна перестройка,— было сказано мне.

Господи, подумалось тогда, да чего же в этих ироничных стихах крамольного-то? И как может нормальный человек — а таким я считал и считаю того поэта — видеть в этом нечто, что не позволяет их сегодня напечатать?

И опять мне вспомнился диалог Рассадина и Урнова, в котором первый отстаивал подвиг Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, Булгакова, Платонова...

— Они совершили подвиг противостояния многим химерам, отстояли простую сущность жизни, в том числе заруганный нами здравый (то есть здоровый, не кривобокий) смысл,— говорит в том диалоге Рассадин и продолжает:

— Я вообще думаю, что дело искусства — не высшая математика экспериментов, а отстаивание арифметических правил. Дважды два — четыре. Не семь, не пятнадцать, не сто двадцать восемь — четыре. Что бы ни происходило: революции или великие переломы, родина есть родина, совесть есть совесть, человек есть человек. Не укради... Не убий... Не предай... Отстоять это вопреки всему и есть самое трудное.

Так что же все-таки с нами произошло? Неужели кривобокий смысл затронул даже, казалось бы, самых нормальных людей? Или мы действительно, как писал как-то Виктор Розов в той же «Литгазете», создали нового советского человека и вот теперь задача — как его превратить просто в человека, которому будет ясно, что дважды два — четыре, а не семь, не пятнадцать и т. д.? А ведь на позициях такого ошибочного вычисления, то бишь понимания элементарного неэлементарным и вообще Бог знает каким, стоит мой коллега, когда предлагает мне ждать новой перестройки, чтобы увидеть напечатанным «Монолог рядового литератора»... Вот что грустно, вот что удручает.

Недавно академик Владимир Александрович Тихонов, народный депутат СССР, в своей статье «Суть моей компетенции», напечатанной в «Литгазете», говоря о трудном и долгом пути выздоровления, который предстоит одолеть нашему больному обществу, вспомнил закон физики: угол падения равен углу отражения. То есть столько же лет, сколько мы погружались в пучину бездуховности, нам потребуется, чтобы выбраться из этой пучины. Хотя, заметил он, при определенных условиях выздоровление можно ускорить. Одно из таких условий, на мой взгляд,— это следование здравому смыслу. Хватит абсурда. От него люди слишком устали. И хотя он везде, куда ни глянь, как утопающий, хватается за соломинку, чтобы как-то держаться на поверхности, нельзя делать вид, что мы не замечаем ни этой соломинки, ни его судорожных усилий, и при каждом подобном случае, кем бы он ни прикинулся перед нами — политиком, экономистом, литератором,— следует в открытую говорить ему: маска, я тебя знаю, ты — абсурд. Только так мы ускорим наше выздоровление.

А уж если я начал эти заметки стихами, то ими и аакончу:

А я себе не изменял, и мне не надо изменяться, как тем, кто мир кривых зеркал создал под льстивый шквал оваций.

Я говорю по мере сил в неубывающей печали, о чем и раньше говорил, когда о том вокруг молчали.

Геройством это не зову,

так что геройством не клеймите.

Да, я так жил и так живу.

А вы живите — как хотите.

«Поверх барьеров» 13.09.89

ЛУКАВЫЙ

ч

Из цикла «Руины»

Он жил на длинном поводке, приближенный талантом в Москве — к диктаторской руке, в Париже — к эмигрантам.

Усатой вождь его призвал в ряды иезуитов, чьим благоденствием скрывал, что не любил семитов.

Диктатор знал, что не найдет послушнее героев, чем претенденты на почет из' давешних изгоев.

Он им воздаст за их труды, умеющие лживо придать гуманные черты кровавому режиму.

...Гнет эмигрантского мирка, вражда и отчужденье, нужда и помощь свысока, и муки униженья.

А тут шикарный господин, приветливый, знакомый, пахнувший запахом рябин и брошенного дома.

Его слова надеждой жгут, как жгут слова мессии:

— И Вас, и Ваши книги ждут на родине, в России.

Не ждали... Истина горька. Зато супруга ждали жрецы недремлющей ЧеКа в их дьявольском подвале.

И дочь окажется в тюрьме... За что все это, Боже, и как в средневековой тьме жить, не меняя кожи?

Ее в Москву зазвавший бес сказал, как циник редкий:

— Когда эпоха рубит лес — летят по лесу щепки...

Как озаренье, вспыхнул гнев, не гнев — протуберанец, и, с опозданием прозрев, сказала:— Вы — мерзавец!

И безысходности петля дожмет остаток силы... ...Глухой Елабуги земля не сохранит могилы.

А тот, кто двум служил богам без тени виноватой, про оттепель напишет нам, когда умрет усатый.

1990

/

ЭХО ПЛЕНУМА

Перед чтением резолюции открытого партийного собрания писателей Москвы, посвященного, как говорилось в объявлении, политическому моменту, кто-то из присутствующих сказал, обращаясь к президиуму:

— Да как же мы можем принимать какую-либо резолюцию — посмотрите, сколько нас осталось...

В зале на семьсот мест сидело... чуть более пятидесяти человек.

— Все равно, резолюцию нам надо принять,— заявил невозмутимо председательствующий.

Раз «все равно надо», то, конечно, приняли.

А накануне тоже было собрание. Его организовал «Апрель», чтобы дать оценку состоявшемуся на днях пленуму правления российского Союза писателей. Как же разнились эти два собрания! У апрелевцев — полный зал, интересные выступления (особенно публициста Андрея Нуйкина и поэта Евгения Евтушенко). А на следующий день — вялость доклада, прочитанного секретарем парткома Ухановым, вялость, перешедшая в сонливость полупустого зала, занудство, а то и агрессивное невежество поднимавшихся на трибуну. Правда, были и приятные исключения. В их числе — выступление переводчицы и литературоведа Елены Малыхиной. Вот отрывок из сказанного ею: «Я не разделяю тех восторженных оценок доклада, которые здесь прозвучали. Уханов не счел возможным высказать возмущение экстремистскими заявлениями, сделанными на недавнем пленуме, которые оскорбляют наших товарищей только за то, что в их жилах течет не русская, а еврейская кровь. Это постыдно, это вообще несовместимо со. званием члена партии. Мне кажется, что в докладе Уханова и в других выступлениях подчеркивалась какая-то разъединяющая роль “Апреля”. Кстати, на вчерашнем собрании “Апреля” присутствовало во много раз больше людей, чем сегодня даже с самого начала. Это значит, что у нас есть серьезный, большой слой литераторов, для которых принципы “Апреля” близки».