Письма Высоцкого и другие репортажи

Прерву на секунду речь поэтессы, рождающую в ее воспаленном мозгу столь жуткую картину наших будней. Прерву, дабы успокоить паузой тех, на кого подействовали заклинания Глушковой, да посмотреть заодно в окно,— не происходит ли на Ленинском проспекте стычек, напоминающих сцены в оккупированных районах западного берега реки Иордан. Вот уж воистину — «поэт издалека заводит речь — поэта далеко заводит речь». В данном случае завела слишком далеко и явно не туда. Но eot заключительный аккорд выступления поэтессы: «Я хочу сказать не только по адресу Ананьева, без всякого вообще национального принципа. Я хочу это сказать по адресу Шугаева, редактора вышедшего уже первого номера “Московского вестника”, где напечатана статья с похвалой “Прогулок с Пушкиным” Абрама Терца. И по адресу ленинградца Арро — я не знаю, какой он национальности,— хочу сказать очень старые слова: “И вы не смоете всей вашей черной кровью поэта праведную кровь”».

Так закончила свое выступление Глушкова, вызвав шквал аплодисментов.

Как сказал когда-то Лев Николаевич Толстой по поводу рассказа «Бездна» Леонида Андреева, «он пугает, а мне не страшно».

Не страшно потому, что неправда. Но страшно то, куда нас могут завести подобные разглагольствования. И это понял, судя по всему, только ленинградский драматург Владимир Арро: «Товарищи, давайте одумаемся! Не будем делить по национальному признаку писателей, делить на чистых и нечистых. Мы опозорим себя на весь мир. Как мы будем отделять чистых от нечистых? Ведь подумайте, вы подумайте, ведь это надо генеалогию изучать, надо в конце концов группы крови брать, заниматься антропологическими измерениями... Вы что, не понимаете, куда мы идем?»

Этот вопрос ленинградца повис в воздухе, остался без ответа. Неужели молчание в данном случае — это знак согласия? То есть согласие на то, что понимаем, куда идем, но не останавливаемся? Похоже на это. Во всяком случае, тревога Владимира Арро внесла коррективы в оценку пленума, Данную, правда, еще до выступления ленинградца, Юрием Бондаревым, сказавшим буквально следующее: «Где доказательство этого’самого антисемитизма? Я сидел вот на пленуме и радовался за своих собратьев, которые так изящно говорили, как шла дискуссия у нас. Это могли позавидовать дискуссии на пен-клубе, на которых я бывал. Дискуссия шла прекрасно, так сказать. И все».

Честно говоря, не хочется даже комментировать такое высказывание. Только вспомнились слова великого поэта: «Боже, как грустна наша Россия».

«Поверх барьеров» 20.11.89

КЛИНИКА

Из цикла «Руины»

У клиники особые права.

Болит, как с перепоя, голова у пациентов, собранных сюда, как под покров родимого гнезда.

Куда ни глянь — кривые зеркала, подрезанные, рваные крыла у птиц, что бьются в мытое стекло, которое, как время, обтекло беспечно процветающий дурдом, где слом ума, и поведенья слом, и слом души, прожившей под замком, воссоздают Гоморру и Содом.

Здесь вводит в кровь больных телеэкран инъекций всекалечащий дурман, и оболваненной толпе на правый суд безвинного виновного ведут.

«Распни его!» — кричит судье толпа. «Распни!» — как будто вторит ей судьба. За что? За все намеренья добра, что вновь страшат и ныне, как вчера.

И всех пьянит спланированный суд (похожий на отеческий абсурд), пьянит, как единений восторг, как вновь священновыполненный долг.

1988

ВЗГЛЯД ИЗНУТРИ

Помимо права говорить,

должно быть право быть услышанным.

Иначе слову не пробить себе пути к дворцам и хижинам.

Как мне вещал один холуй, цековско-брежневский подкидыш:

«Сначала право завоюй писать о том, о чем ты пишешь».

Такая вот была игра

(где вне игры всееда — достоинство):

сначала выдать на-гора

пустые тонны верноподданства.

Вновь та же избранная рать, где рядом праведник и выжига, имеет право нам вещать и право быть всегда услышанной.

Она и держит все бразды правленья правдой дозированной, нектару ключевой воды вновь предпочтя вкус газированной.

Стихи эти я написал в 87-м. Это было своеобразной реакцией на неудачную попытку опубликовать статью, называющуюся «Образ мышления». Статье был предпослан эпиграф — строчка стихов Маяковского: «...тактика — передернуть парочку фактиков», а говорилось в ней о том, что образ мышления — это некое внутреннее состояние писателя, которое складывается и формируется годами, что это состояние напрямую связано с общей культурой человека, которая проявляется, в частности, и в литературных спорах в качестве «культуры несогласия» (это формула Сергея Аверинцева) , предполагающей «отказ принимать несогласного за врага», а также не пользоваться при отстаивании определенных точек

зрения таким недостойным приемом, как передергивание. К сожалению, говорилось в статье, застойные годы не только затормозили движение критической мысли, но и отучили писателей вести нормальные литературные' споры, вести их аргументированно, без домыслов и вымыслов, спокойно, обстоятельно, с непременным уважением к оппоненту. Иными словами, «культура несогласия», как и многое в нашей отечественной культуре, была практически утеряна. А далее, в подтверждение сказанного, я приводил фрагмент выступления Станислава Кунаева на пленуме Союза писателей СССР, где он, применив тактику передергивания, полностью искажал смысл статьи Александра Еременко, опубликованной в журнале «Юность», да еще в связи с этим допустил бестактность в адрес главного редактора этого журнала Андрея Дементьева. Потом я рассказывал, как в том же выступлении, используя все тот же метод, Куняев пытался защитить неудачный роман Василия Белова «Все впереди». Затем в статье приводились в качестве примеров факты, показывающие, что и Юрий Бондарев, и Петр Проскурин, и Александр Казинцев, заместитель главного редактора журнала «Наш современник», и критик Владимир Гусев, каждый на свой лад, в своих выступлениях и статьях тоже используют все тот же, мягко говоря, неблаговидный прием.

Статью эту я написал без всякого заказа, даже не задумываясь, куда ее потом отдавать. Писал потому, что чувствовал некую литературную несправедливость (по аналогии с несправедливостью социальной) , проявляющуюся либо в оценках каких-то публикаций, либо в оценках позиций того или иного писателя, участвующего в очередной дискуссии, либо в оценках всей сегодняшней литературной ситуации.

Написав, решил, что «Литгазета» — наиболее точный адрес.

Сначала отдал статью знакомому сотруднику «Литературки». Тому понравилось, и он предложил отдать ее не сразу в отдел критики, а одному литературоведу, который занимался в основном писателями конца прошлого века,— как, интересно, оценит он, так сказать, со стороны. Тому тоже статья понравилась, но он был уверен, что ее невозможно напечатать, так как я затрагивал фигуры «неприкасаемых». Но отдать все-таки посоветовал, притом сразу завотделом критики, Аристарху Андрианову, ибо интересно чисто с психологической точки зрения узнать, как и чем он будет мотивировать отказ.

Я так и поступил.

Звоню через неделю. Да, говорит мне Андрианов, статью прочел, написано интересно, живо, обстоятельно. Надо бы встретиться...

«Но все дело в том,— говорит мне завотделом,— что через два дня я уезжаю в отпуск». И вдруг вслед за небольшой паузой: «Но ведь вы, наверное, сами понимаете, почему мы не сможем опубликовать вашу статью?»

— Да, да,— говорю,— понимаю.

— Ну вот видите, как хорошо. Так что уж не взыщите.

— Да, да,— говорю,— хорошего вам отдыха.

Он меня поблагодарил, сказал, что статью он оставит на столе, я могу ее забрать. На том мы и расстались.

Потом, по совету приятеля-писателя, я отнес статью в «Неделю» Андрею Мальгину, завотделом литературы и искусства. Написанное понравилось, и он стал готовить статью в номер. Но через неделю позвонил и сказал, что начальство против и посему мне надо идти и выяснять, почему против.