Загадочная Шмыга

— Был некогда такой перс — Хайям, — частенько звучало в квартире на разные лады: она пыталась найти верную интонацию. — Он дал совет на все времена: «Уж лучше будь один, чем вместе с кем попало».

Ей повезло. Рядом с ней вот уже тридцать с лишним лет «ее любимый Кремер». Он появился в ее жизни в тот момент, когда она мучительно думала, что же ей теперь дальше делать. В театре, в первую очередь. В личной жизни все давным-давно было ясно. Она не раз была готова уйти от Канделаки. Уйти просто так, в никуда. Двадцать лет совместной жизни были для нее одновременно и раем, и адом. Раем — потому что благодаря Канделаки она стала той Татьяной Шмыгой, которую знают и, как утверждают зрители, любят. Да-да, именно той примадонной оперетты. Сама она не любила, да и по сей день не любит громких эпитетов в свой адрес.

Однажды актер Театра Российской армии Федор Чеханков зашел в гримерную со словами: «Боже, кого я вижу — примадонна, королева сцены!» На что она строго заметила: «Ты что, не можешь поздороваться по-человечески?»

Именно при Канделаки она раскрылась как актриса. И это был рай. А вот ад… В силу своего южного темперамента Владимир Аркадьевич был очень ревнив. На пустом месте, абсолютно беспочвенно. Ее это обижало. Сколько раз она в такие моменты пыталась даже не уйти, а убежать из квартиры, хотя бы на время, чтобы в очередной раз не выслушивать глупости в свой адрес. Собирала свои нехитрые пожитки и как вкопанная останавливалась посередине прихожей. Поперек нее у входной двери лежал Владимир Аркадьевич. Переступить через него она не могла. Да он бы ее и не выпустил.

После затяжных ссор, бесконечных выяснений отношений, которые выматывали ее до предела, уже не хотелось ничего, кроме одного — лечь, уснуть, а проснувшись, понять, что это всего лишь сон. Грозы и бури стоили ей больших душевных и физических сил. Как она могла еще и на сцену выходить, до сих пор не может понять. Видимо, есть в организме какие-то скрытые ресурсы. Стоя за кулисами, чувствовала, как в такие моменты открывались тайные шлюзы терпения и сил, неведомые ей самой. Он же, остыв, говорил только одно: «Боже, что же я делаю!»

Проходило время, и все повторялось. Ревность к ее молодости, ревность к успеху, ревность к новым ролям, ревность к поклонникам, ревность к мужчинам…

Человека, который за долгие годы совместной жизни и при огромных возможностях не запятнал чести человека рядом, трудно довести до отчаяния. Но, если постараться, то возможно.

Пусть хоть кто-нибудь попробует бросить в нее камень — не получится. Да, поклонников было много, объяснений в любви — еще больше, сама не желая того, она влюбляла в себя мужчин, ломались копья за кулисами Театра оперетты, один из актеров, поняв, что его чувство так и останется без ответа, даже написал заявление об уходе.

— Ну что же ты делаешь? — Она узнала обо всем, как всегда, последняя. И это тоже особая черта ее характера — не участвовать в склоках и сплетнях, никого и никогда не обсуждать. Она всегда была выше сплетен, зависти и интриг. Хотя частенько, особенно на первых порах своей совместной жизни с Канделаки, как раз и становилась объектом зависти, сплетен и интриг. Но никогда не опускалась до выяснений отношений.

Она, как никто другой, умела ставить барьер между собой и мужчинами. Впрочем, как и между поклонниками. Для «шансонетки» это совсем не свойственно. Хотя лично она в душе никогда не считала себя «шансонеткой». Впрочем, как и оперетту «легким жанром». Кто это придумал? Легким, да и то не жанром, а видом искусства оперетта может быть только в том контексте, что публика во все времена искала праздник и находила его именно в оперетте. В воздушных опереттах Имре Кальмана и Жака Оффенбаха. Изящная музыка, красивые наряды, лучезарные улыбки, перья, боа, красивые стройные ножки актрис и обязательный канкан… А что стояло и стоит за этой легкостью, знают только те, кто хоть раз выходил на сцену.

Почему-то вспомнился забавный эпизод. Молодой журналист пришел к ней брать интервью. Как раз к очередному юбилею. То, что он ни разу не видел ее на сцене, стало ясно с первых же минут разговора. Что ж, журналистика за эти годы тоже стала другой. Деликатность не позволила ей сразу выставить его за дверь, и она начала отвечать на вопросы. А потом как-то случайно у нее в разговоре вырвалось, что она до сих пор занимается сценической речью, посещает балетный класс и педагога по вокалу.

— Что-о-о вы делаете? — У журналиста от неожиданности глаза на лоб полезли.

— Вокалом занимаюсь. — Она с трудом сдерживалась, чтобы не засмеяться.

— А зачем вам, звезде, это надо? — услышала в ответ.

— Чтобы, молодой человек, в моем возрасте играть спектакли.

— И сколько же вам лет?

Ох не зря ее многолетний концертмейстер шутила над ней: «Такой легкомысленной, как ты, я еще никогда не видела. Чтобы так легко отдавать свои роли и так открыто говорить, сколько тебе лет».

Может быть, и надо было отшутиться, как великая Фаина Раневская: «В субботу стукнет сто пятнадцать», но молодой человек явно был лишен чувства юмора, поэтому она честно сказала:

— Семьдесят.

— Шутите? — обиделся будущий «акула пера».

— Нисколько. Нужно соответствовать тем ролям, которые играешь, или уходить со сцены. Но пока я считаю, что могу выходить на сцену. А для этого нужно постоянно заниматься…

На протяжении последних тридцати с лишним лет она и выходила на сцену только благодаря мужу.

Это он избавил ее от ухода на пенсию в самом расцвете лет и сил. Она бы это непременно сделала, потому что выхода у нее не было — либо роли мамаш и комических старух, либо… Он же продлил ей творческую жизнь, написав специально для нее четыре музыкальных спектакля: «Эспаньола», «Катрин», «Джулия Ламберт» и «Джейн». Благодаря ему и в пятьдесят, и в шестьдесят, и в семьдесят пять она выходила на сцену героиней.

До своей судьбоносной встречи, которая перевернула обе жизни разом, они были знакомы много лет.

Он пришел в Театр оперетты еще при Канделаки. Уже тогдашнюю приму он ласково называл «Танечка», впрочем, не он один — так ее звали практически все. За исключением некоторых, любили ее все. За легкость, воздушность, почти прозрачную невесомость, за искрометность и талант, за дотошность и трудолюбие, за желание получить ответы сразу на все свои «почему». За характер, за то, что никогда не принимала участия в склоках, за многое любили ее… За то, что не выпячивалась, не взбрыкивала, будучи женой главного режиссера, не кичилась своим положением, за то, что не просиживала часами в его кабинете, не строила козни…

Она не могла сама это придумать — так ей говорили. Она лишь смущенно улыбалась в ответ. И работала, работала, работала. Ведь те десять лет, когда ее муж был главным режиссером, были для нее самыми трудными. Ей все было нельзя. Нельзя было болеть, нельзя было отказываться от роли, нельзя было выбирать — и именно потому, что она жена главного режиссера. Она играла все подряд независимо от того, нравилось ей это или нет. В то время, когда актрисы играли кто Принцессу цирка, кто Веселую вдову, кто Марицу и Сильву, она переиграла все роли в «советских» опереттах. И даже если предложенный материал ей не нравился, все равно начинала репетировать, потому что Канделаки говорил: «Нет, ты будешь это играть». И она играла.

Но кто знает, может, именно те роли девочек в бесконечных «советских» опереттах и закалили ее характер, и именно благодаря им — тем ролям, многие из которых уже канули в Лету, она и стала той Татьяной Шмыгой, которой сегодня восхищаются все — от мала до велика…

С годами научилась не обижаться: сколько раз на ней срывали свои обиды на Канделаки: его-то боялись, вот и вымещали на ней — его жене. А она молча уйдет в какой— нибудь уголок театра, поплачет, и все. Мужу она об этом и не говорила. А уж что касается хождения по директорским кабинетам… Она по ним никогда не ходила, а уж тем более если это — кабинет мужа. Ей это казалось просто неприличным. Одна из актрис однажды скажет ей: «Я поражаюсь твоему терпению». А что ей еще оставалось делать? Жаловаться мужу, прилюдно выяснять отношения с обидчиками? Вот и делала вид, что все это ее нисколько не задевает. А старые актрисы старались уколоть побольнее: «Зачем он тебе? Ты и без него будешь все играть». А она и так уже играла, еще до назначения Канделаки главным режиссером. Она прощала им эти уколы. Понимала, что их время уходит, ну какие в сорок с лишним лет могут быть девушки с козьего болота. Да и советские оперетты пишутся в расчете на молодых актеров и актрис. Лишь немногие актрисы старого поколения, блиставшие в сороковые, могли смириться с тем, что из лирических героинь, субреток, каскадных актрис им предстоит переходить на амплуа комических старух. Приходилось в расцвете лет и сил кому-то переходить на другие роли, а кто-то и вообще уходил на пенсию. Но разве ее вина в том, что на пятидесятилетних актрис никто специально оперетты не пишет. А получалось, что виновата она. Что же, она должна разлюбить своего мужа только потому, что он — главный режиссер театра?