Загадочная Шмыга

Сколько ей еще осталось? Годы уходят, вместе с ними силы, а ведь еще очень многое хотелось бы сыграть.

Годы, годы, годы… Да, она не скрывает своих лет, более того — не чувствует возраста. Даже придумала свой собственный афоризм: «С возрастом я хожу по разным тротуарам». Если бы она была дряхлой старухой и лезла на сцену, тогда, наверное, и стоило бы скрывать. Она же играет с полной нагрузкой и те роли, которые, как ей кажется, уже должна играть. Она же не играет девочек. Так что стыдиться и скрывать ей нечего. Другое дело, когда выходишь на сцену и на тебя смотрят зрители, этому надо соответствовать. Или уходить со сцены. Но пока она считает, что надо выходить.

Ну не представляет она себя вне стен театра, без сцены. Это ее жизнь. Отними у нее все это — она умрет. А если снимут с репертуара ее спектакли, что она будет делать? Играть комических старух и мамаш? Сидеть дома и вязать носки? Вышивать крестиком? Тихо сходить с ума от невозможности вновь выйти на сцену и ощутить то ни с чем не сравнимое чувство полета, которое бывает у нее после спектакля. Ведь сцена действует на нее магически, дает ей силы и уверенность в себе. Да-да, именно так. И пусть об этом мало кто догадывается, ей достаточно того, что знает об этом она сама.

В один из таких не самых лучших дней ее раздумий по поводу театра, да и вообще дальнейшей жизни, вновь и уже в который раз зашел разговор о переезде в Германию. Тема давно витала в воздухе, и возникла она не на пустом месте. Друзья, коллеги, знакомые, поклонники — они, конечно же, есть. Грех было бы жаловаться на недостаток внимания и общения. Но никто из них не может заменить самых близких тебе людей. С годами, как известно, больше теряешь, нежели приобретаешь. Уже давно нет на этой грешной земле мамы и папы. Ушел из жизни ее родной брат — она так и не смогла смириться с его потерей. Ему только-только исполнилось шестьдесят лет.

А в Германии живут брат и сестра Анатолия Львовича — единственные из близких родственников.

Не сразу согласилась она на переезд в Германию. Потом, пока готовились документы, думала, думала, думала. И практически в самый последний момент отказалась. Жить в Германии — значит остаться без театра. Он-то, безусловно, проживет без нее, а вот она без него — вряд ли… Муж все понял и не стал настаивать. Она была благодарна ему за это.

Многие ее отказ не поняли, а доводы, что она не сможет без театра, посчитали актерским выпендрежем. А кое-кто даже отпускал едкие комментарии по этому поводу. «Ну конечно, здесь она — Татьяна Шмыга, народная артистка СССР, примадонна оперетты, а там кто? Мадам Кремер».

Господь не дал ей детей, так уж сложилось. Что теперь жалеть об этом? Если бы у нее появился ребенок, она бросила бы театр. Она бы не допустила, чтобы малыш сидел до десяти — одиннадцати вечера в гримерной. Мама тяжело болела, и «повесить» на нее ребенка она не могла. Как не смогла бы доверить его посторонним людям, а это значит бросить театр. Раньше ее часто спрашивали журналисты: «Неужели искусство взяло верх над материнством?» И она неизменно отвечала: «Так получилось, что теперь об этом жалеть… И потом, когда я вижу, что происходит вокруг, мне было бы жалко уже моих внуков». Такова уж судьба актрис. Кто-то отрекается от личной жизни, кто-то — от семьи, кто-то — от детей. Она ни от чего не отрекалась. Так получилось. Всевышний дал ей голос и талант, но не дал ребенка. Ее спектакли стали ее детьми. Каждую свою роль она вынашивала и рожала в муках. Но ни за одну из сыгранных ей не стыдно. Может быть, кто-то из женщин и не поймет ее, быть может, кто— то и осудит… Что поделаешь — у каждого свой путь.

Пусть попробуют в нее бросить камень — не получится. На каждом спектакле она выкладывается по полной программе, потому что с детства не привыкла делать что-то вполноги и вполсилы. И по сцене пешком она не ходит.

Почему-то вспомнился один забавный эпизод. Как-то после спектакля, кажется, в тот вечер она играла Катрин, садясь в машину, сказала мужу: «Что-то я стала немножко уставать». Кремер, услышав подобное, рассмеялся:

— Ну ты и нахалка! Три часа на сцене вытворяешь бог знает что, а потом такое говоришь.

Пусть она будет уставать еще больше, но она не может без сцены. И ведь вот что странно: до сих пор перед каждым выходом она волнуется до такой степени, что даже начинает дрожать. И непременно слышит от коллег: «Татьяна Ивановна! Ну нельзя же так!..» А иначе она не умеет.

…Закончился спектакль. Поклоны, цветы, овации. Около служебного входа толпа поклонников. И снова букеты. Она улыбается, разговаривает, принимает поздравления, раздает автографы. Наконец садится в машину.

— Ну что, я тебя поздравляю, — слышит голос мужа.

— Ты меня поздравляешь?! — Она не скрывает сарказма. — Да ничего хуже, чем сегодня, я никогда не делала!

И всю непродолжительную дорогу до дома она перечисляет ошибки, которые сегодня допустила на сцене. Дома самоедство продолжается — и то не так, и это не эдак…

— Татьяна Ивановна! — На том конце провода вновь был Владимир Андреев. — Так что мне Леониду Генриховичу— то сказать, а? А то он попенял мне, мол, имя Татьяны Ивановны Шмыги уже звучало, когда в первый раз зашла речь об исполнительнице главной роли. Да ведь только она не согласилась… Так что, Танечка, мне ответить Зорину?

Нет, она не согласится. Боязно все-таки. Хотя и заманчиво.

— Ты уже текст за всех проговорила? — Она увидела смеющиеся глаза Кремера.

Что ж… Они с мужем уже научились и мысли друг друга читать. А ведь прав ее Толюня, ой как прав! Сто раз она уже проговорила про себя текст «доброжелателей» и критиков, который она услышит и прочитает чуть ли не на следующий же день после премьеры. И заголовки в газетах уже увидела. Что-то вроде «Драма вошла в жизнь примадонны оперетты». Ведь разделают же под орех. «Опереточные жесты», «опереточные слезы», «опереточные интонации» и все в том же духе. Ведь сегодня же пишут так называемые рецензии все кому не лень. А кому лень, те тоже пишут. О самой постановке — от силы два слова. А все остальное — умозаключения так называемых критиков.

Вспомнилась история с «Катрин». Сыграли несколько спектаклей — и в одном уважаемом в то время издании выходит рецензия. И фамилия критика известная. Только в кинематографических кругах. А он, оказывается, еще и в оперетте разбирается. Так ему, во всяком случае, показалось. Нет, ее в той рецензии он не тронул, а вот по остальным исполнителям «проехался» основательно. Больше всего досталось композитору. «Кремер не Кальман» — приговор обжалованию не подлежал.

Пройдет несколько лет, и этот музыкально-кинематографический критик позвонит ей. И спросит, не хочет ли она дать ему интервью к своему юбилею. «Нет», — ответит она очень просто. «Почему?» — изумится критик. «Спросите у своей совести. И забудьте навсегда мой номер телефона», — будет ему ответ.

Была не была. Согласится. Уж больно благодатный материал. Шаг смелый и рисковый. Ведь сколько желающих выступить «на чужой территории» выглядели порой весьма бледно. Но ведь риск — благородное дело. И есть ради чего рисковать: чудная пьеса Зорина — тот самый материал, которым хотелось бы «полакомиться». Продолжение «Варшавской мелодии». На излете XX века драматург подарил своим героям Гелене и Виктору уникальную возможность встретиться вновь. Только теперь у них нет имен. Просто Он и Она. Судьба сталкивает их в аэропорту одной из экзотических стран. Он — вдовец, затюканный жизнью уже давно немолодой человек. В прошлом — винодел, сейчас он занимается тем, что консультирует нынешних виноделов. Она представляется автором детективных романов.

Текст… Потрясающий текст Зорина. Сейчас уже так никто не пишет. Произнося каждое слово, она словно пробовала его на вкус.