Загадочная Шмыга

Ответ на так и не заданный вопрос она получит в тот момент, когда вернется домой после того как в ресторане будет отмечать окончание работы над фильмом.

— Ты помнишь, когда у нас Кремер был в гостях?

— Да.

— Так вот, как только я увидел, что он сидит за столом и ест МОЙ грибной кулеш, сразу все про вас понял…

— По-твоему, я должна была оставить человека без обеда? — Она попыталась все свести к шутке. Но муж шутить не был расположен. — Володя, что ты понял? Зачем ты меня оскорбляешь своими подозрениями?

Пройдет какое-то время, и она узнает, что перед той поездкой супруга Кремера Роза Давыдовна почему-то сказала ему: «Ты домой не вернешься».

Но это будет потом, а тогда, увидев ее в аэропорту, она обратила внимание на то, что женщина не очень хорошо выглядит. И даже сказала Кремеру: «У Розы что-то случилось».

Они разъехались по своим домам. А на следующий день в ее квартире раздался телефонный звонок. Она почему-то сразу поняла, что это Анатолий Львович. С тех пор они встречались почти каждый день. Однажды она, садясь в машину, не выдержала и, звонко рассмеявшись, произнесла: «Смешно! Ведь не девочка уже, а бегаю на свиданку!»

Она решилась раньше Кремера. Владимир Аркадьевич улетел в Хабаровск ставить спектакль в местном музыкальном театре. «Это судьба!» — почему-то промелькнуло в ее голове. Уйти именно сейчас, когда муж в длительной командировке. Так она сможет избежать выяснения отношений, ненужных объяснений. Ведь и так все давным-давно ясно. Любовь прошла, и живут они вместе скорее по привычке. В один из дней, оставив мужу записку, она собрала кое-какие свои «тряпочки» и ушла из дома на Котельнической набережной. Единственное, что она взяла, — рояль, и то только потому, что подруга буквально заставила ее это сделать. Какое-то время она жила у актрисы Театра оперетты Татьяны Саниной, а потом, сняв крохотную квартирку на первом этаже в районе Бескудниково, переехала туда.

Юридически разводиться с Канделаки ей было не надо — когда Владимир Аркадьевич предложил официально оформить отношения, она отказалась. Зачем? И так все знают, что они муж и жена. Наверное, если бы были дети, тогда имело бы смысл оформлять отношения, но детей у них с Канделаки не было.

У Кремера все было иначе. Расходился он долго и мучительно. Ему приходилось резать по живому. Уходил из дома к ней, потом через какое-то время возвращался вновь в ту семью. «Я не знаю, что мне делать, — сказал он ей однажды. — Я люблю тебя и люблю Розу». Одно дело уходить от женщины, которую хоть в чем-то можно упрекнуть, и совсем другое дело — от жены, к которой нет ни одной претензии. Она все знала. Ни в чем не упрекала, ничего не требовала. Лишь однажды не выдержала и разрыдалась в машине. Они возвращались из дома отдыха, где вместе провели несколько дней. Чтобы уехать с ней, Кремеру пришлось придумать историю, что он уезжает в Ленинград на переговоры с режиссером Театра имени Ленсовета Игорем Владимировым. Роза поехала провожать его на вокзал. Ему пришлось сесть в поезд Москва — Ленинград. Сойдя на первой же станции, где останавливался скорый, он вернулся в Москву, приехал в Бескудниково, где оставил свою машину (дома сказал, что она в ремонте), и на ней они уехали в дом отдыха.

На обратном пути, уже подъезжая к дому в Бескудниково, он произнес:

— Сейчас завезу твои вещи и поеду домой.

И вот тут она не выдержала. В тот момент ей показалось, что о спектакле под названием «Кремер уходит к Шмыге» знает если не вся театральная Москва, то половина уж точно. И виновата во всем только она. Ведь женщину, которая уводит мужа из семьи, иначе как разлучницей не называют. Как объяснить всем «доброжелателям», что она никого и никуда не уводила?

И вновь ей вспомнилась та самая воронка, которая однажды чуть не лишила ее жизни. В ту ночь она должна была принять решение. А чтобы его принять, ей пришлось опять глубоко вдохнуть, нырнуть и… резко в сторону.

«Если ты любишь что-то — отпусти. Если оно твое — оно вернется» — эти слова Маркеса стали для нее своего рода молитвой.

Утром она собралась и поехала на репетицию. Решение было принято. В служебный вход Театра оперетты вошла уже совсем иная Татьяна Шмыга, нежели та, что сидела вечером в машине. Прямая спина, звонкий голос и привычный стук каблучков по лестнице. И лишь немногие смогли увидеть, как изменился взгляд чуть раскосых глаз.

«Доброжелатели» попытались рассказать, что вернувшийся из командировки Канделаки воспринял ее побег в штыки. Она тут же пресекла все разговоры на эту тему. На чужой роток не накинешь платок, понятно, что ее уход от Владимира Аркадьевича еще долго будет обсуждаться и в театре, и за его пределами. Но без ее участия.

…Она собиралась на спектакль, когда в дверь позвонили. Почему-то, даже не спросив «кто», открыла ее. На пороге стоял Кремер — похудевший и осунувшийся.

— У тебя спектакль? — только и спросил он.

Она кивнула.

— Я отвезу тебя и, если позволишь, останусь посмотреть. Вечером привезу тебя домой и, если позволишь… останусь с тобой.

Вечером за ужином она узнала, что Роза заболела и Кремер ухаживал за ней. И только когда она выздоровела, сказал ей о том, что уходит из семьи. В свадебное путешествие, хотя свадьбы как таковой и не было, они уехали в Германию. За месяц Кремер написал партитуру спектакля «Эспаньола», и это стало не только началом их совместной работы, но и самым лучшим подарком, который только может получить актриса. А сам спектакль был ее самым любимым. Когда его сняли с репертуара, она сказала: «Больше такого не будет ни в театре, ни у меня в жизни».

Спектакль «Эспаньола, или Лопе де Вега подсказал» взорвал театральную Москву и совершил, как это ни высокопарно прозвучит, своеобразную революцию в Московском театре оперетты, где были свои правила и устои. Это не было ни опереттой, ни мюзиклом, хотя она так и не могла понять, в чем же отличие между этими двумя названиями. Ведь суть-то остается прежней. «Эспаньола» стала музыкальным спектаклем. И такого еще не видели.

Сейчас даже смешно вспоминать: именно то, что «Эспаньола» не имеет никакого отношения ни к оперетте со сложившимися вековыми традициями, ни к самому театру, у которого тоже есть свои традиции, стало главным обвинением в адрес создателей спектакля.

Обвинителями выступали члены художественного совета, которым сдавали спектакль. Словно кто-то дал команду «фас», и… коллеги вдруг отчетливо напомнили ей свору собак, которым нужно было просто облаять. Сколько лет она работает в театре, сколько раз сдавала спектакли художественному совету, сколько раз сама принимала участие в различных худсоветах, но такого не могла припомнить. Аргументов, кроме как «это не оперетта», не выдвигалось. «Это позор для театра! Жаль хороших артистов, ввязавшихся в столь сомнительную авантюру!» Досталось всем. Но больше всего Кремеру — суть перемывания ему косточек сводилась к следующему: как он, «мальчишка», посмел замахнуться на святое! Как смел поломать традиции! Его — а ведь он был не только соавтором, но и музыкальным руководителем постановки — готовы были разорвать на части.

Секретарь партбюро театра, балерина, произнесла: «Я прослушала весь спектакль и не запомнила ни одной мелодии». Аргумент в ее понимании просто убийственный. И вот тут уже Кремер не выдержал. «Может быть, все дело в вашей музыкальной памяти, — вкрадчиво произнес он, — а вовсе не в музыке».

Если бы не присутствие нового главного режиссера, кто знает, до чего могли бы договориться. Не исключено, что получилось бы, как в ссоре Фаины Раневской и Юрия Завадского.

Фаина Георгиевна никак не могла принять режиссерскую трактовку образа, в котором ей предстояло выходить на сцену. Когда споры становились жаркими, она начинала «огрызаться» — кто-кто, а уж Завадский прекрасно знал о ее остром язычке. И однажды, когда в очередной раз перепалка дошла до точки кипения, он, не выдержав, указал пальцем на кулису и рыкнул на актрису: «Вон из театра!» Раневская не была бы Раневской, если бы молча выполнила его указание.