Фракталы городской культуры

Имитация ночных телесных и ментальных практик происходит и во время терапевтических сеансов у психоаналитика. Клиент погружается в глубины своей памяти и бессознательных комплексов, лежа на кушетке, порой закрыв глаза, словно для сна.

Процедуры искусственной ночи в дневной культуре. («Gunman». Nick Veasey. 2003) [213]

Одна из распространенных «ночных» практик в дневной городской культуре на протяжении почти всего XX века была связанная с технологией черно-белой фотографии. Яркие очертания дня «закреплялись» на бумаге и в памяти человечества, проходя через зримую фазу ночи. Маленькая ночь под черным покрывалом фотокамеры, куда нырял фотограф перед каждым снимком; негатив, обращавший дневные образы в ночные; затемненное пространство фотолабораторий; свет красной лампы, похожий на отблеск факела; вода, из которой рождались сначала призрачные тени, а затем контрастные фигуры, – все это составляло особый «ритуал» погружения в ночь и проявления дня из ночи. Фотографирование ночных пространств требовало особой «ритуальной» процедуры – установки выдержки (то есть специального «хода» внутреннего времени) и фотовспышки в кульминационный момент (в момент остановившегося времени, то есть превращения его в вечность). Цифровая фотография отменила весь этот ритуал, но дала взамен легкость фиксации бесконечных рекурсий ночного пространства без всяких дополнительных устройств и сохранения образов ночи в «сверхчеловеческой» памяти цифрового гаджета.

Схожая «ночная» процедура осуществляется и для получения рентгеновского снимка пациента в больницах и клиниках. Принципиальным отличием, однако, является воспроизведение при высвечивании человека в Х-лучах концептуального паттерна смерти – от императива врача «не дышите» до негатива черепа и скелета.

В XX веке город лишился многих личных или семейных «ночных» пространств; например, туалетные и ванные комнаты теперь ярко освещаются и порой даже имеют окна, свидетельствуя о радикальном изменении социокультурных практик телесности, в которых тело перестало рассматриваться как «сосуд греха» и «темница духа». Зато появился гараж – не только место хранения транспорта, но и – до недавнего времени (когда еще не было тотального отчуждения техники от человека) – место его ремонта, разъятия целого на части (смерть) и соединение вновь (новое рождение), некое подобие машинной реанимации и технологической утробы. Одновременно ворота гаража могут скрывать поступки, вынесенные за пределы дневной социальной и моральной нормативности: мужские пьянки, супружеские измены, разбор краденых автомобилей, убийства. Современные коллективные подземные гаражи, расположенные под многоэтажными жилыми домами и превратившиеся в дегуманизированное машино-место, актуализируют только одну ночную коннотацию – со сказочными подземными конюшнями, где, согласно древним сказаниям некоторых народов, содержались волшебные кони.

На смену домашним ночным пространствам пришли новые публичные локусы искусственной ночи. Одним из них является общественный туалет. В нем уже много света, что, с одной стороны, опять-таки переводит его в категорию пространств искусственного дня. Однако здесь происходят самые разные нарушения «дневных» социальных и культурных табу – от курения старшеклассников в школьных туалетах до гомо– и гетеросексуальных контактов и кровавых драк и убийств в мужских комнатах ресторанов.

Чердаки и подвалы многоквартирных домов – также излюбленные места маргинальных «ночных» персонажей (бомжей и беглых преступников). Подвал в психоанализе выступает метафорой бессознательного, закрытой тьмой неосознания «хтонической частью души» [214], а чердак – это культурная проекция забвения, территория тайных образов и вытесненных желаний [215].

И, наконец, настоящий город «мертвых», царство вечной ночи, подземная обитель со своей рекой забвения – разветвленная система городской канализации, населенная жителями, отвергнутыми или отвергнувшими мир дневного порядка. Эти «темные» существа поднимаются на поверхность земли (по большей мере с наступлением сумерек) в буквальном смысле из физически и социально «по-ту-стороннего» мира.

Рукотворные преисподние возникают также в мартеновских цехах, кочегарках и угольных шахтах, сочетающих ночную тьму с «адским» огнем и «заколдовывающих» всех, кто туда попадает, в черных служителей ночи. Другая категория «сталкеров» в зоне вечной городской ночи – диггеры, которые, блуждая по подземным ходам, лежащим под улицами и площадями дневного города, проходят тем самым и по тайным «тропам» истории. Как и положено инфернально-ночному пространству, городские подземные галереи «курируются» особыми смотрителями – «белыми диггерами», то есть привидениями, соотносимыми дневной культурой с неприкаянными душами людей, погибших или убитых в этих подземельях.

Одновременно в публичном пространстве города существует совершенно другая категория подвальных территорий ночи – кафе, бары и ресторанчики. В них ночь – прирученная и романтичная, с мерцающими свечами на столиках, или, наоборот, яркая, шумная, с эйфорическим пиром запретных ночных «яств». В «коктейли» этих ночей замешаны в разных пропорциях соблазн, любовь и секс. В самых разных городах (от Москвы и Санкт-Петербурга до Нижневартовска и Алушты) существует значительное число кафе и ресторанов, имеющих «ночные» названия, которые служат в качестве алиби искусственной ночи: «Ночь», «Волшебная ночь», «Лунная ночь», «Восточная ночь», «Южная ночь», «Украинская ночь», «Белые ночи», «Южные ночи», «7 ночей»; «1001 ночь» вообще не знает себе равных в этом ряду. Парадоксальным образом, подавляющее большинство этих маркированно-ночных заведений прекращают работу в 12 часов (гораздо реже в 1 ч.) ночи. Таким образом, полночь выступает как граница между социально признаваемой ночью и ночью вне упорядоченных структур дневной культуры.

Дискотеки или дансинг-пати активизируют аналогичные ночные паттерны поведения, хотя и через другие символические катализаторы. Такие «дважды ночные» мероприятия, замыкающие странную петлю обратной связи, проходят ночью в затемненных помещениях без окон или с плотно зашторенными окнами, но в ослепительных всполохах пронзительного, «неживого» света, то есть дизайн интерьера и архитектоника пространства включают в себя неявную аллюзию на слепоту (мифологически окна выступают как глаза) и совершенно явную отсылку к царству ночи, демоническому буйству и необузданной физиологической страсти. В дробном, часто иссиня-белом, мертвенном свете и ломаном ритме танца, приняв в качестве магического «зелья» алкогольный коктейль, люди сами превращаются в призраков и инфернальных персонажей. Иногда, если в клубе есть подвальный этаж, посетитель физически уходит в подземный мир, мир, где не положено быть живым, но только мертвым.

Другой способ переживания ночи как физиологической слепоты, незрячей мглы, предлагается в особых социокультурных проектах, начало которым положили Андреас Хайнеке (Andreas Heineke) в Германии и Мишель Реильяк (Michel Reilhac) во Франции, организовавшие по всей Европе в течение последнего десятилетия целый спектр таких мероприятий, как ужины в темноте, бары, осязательные и слуховые выставки, художественные представления, проводимые в полной темноте. Идея материализации «слепой» ночи получила свое развитие во Франции в 1999 г., когда Эдуард де Бролье при поддержке фонда Поля Гинуа (известной организации слепых) разработал программу столовых в темноте под названием «Вкус мрака?» или «В темноте?» («Dans le Noir?»), куда приглашались зрячие посетители. Там с позиций культурной антропологии ужин во тьме превращался, с одной стороны, в первобытную трапезу, когда насыщение происходит в темноте пещеры, а пища берется исключительно руками, а с другой стороны, такая темнота разрушала не только внешние протокольные формы культуры, но и саму социальную иерархию и культурную дистанцию.