Беззвёздная дорога (СИ)

Тогда Ольвэ сказал, что у него самого и у всех его людей есть более насущные дела, нежели сидеть день и ночь, судя кающихся нолдор; в любом случае это дело Мандоса, а Намо, надо полагать, знает своё дело. Так Фингон узнал, что он не первый, кто пришёл из чертогов Мандоса на этот берег — ибо многие до него прошли этим путём, с тех пор, как Финрод первым из всех изгнанников прибыл, дабы преклонить колена у ног своего родича и тот затем поднял его. Ольвэ поднял и Фингона и сказал ему, что если бы он остановился и спросил кого-нибудь, то мог бы узнать, что обычно эта церемония свершается в третий вторник месяца, что до этого времени просители должны ждать и каяться, а Фингон прибыл на неделю раньше, чем следовало. «Отважный? Уж скорее — торопливый!» — сказал тогда король, и многие рассмеялись. Фингон покраснел, услышав это, но если этот смех был худшим в его наказании — и это действительно было так — то он понимал, что это была гораздо более милосердная участь, нежели та, которую он заслужил. После этого он отправился, чтобы жить среди бывших изгнанников на Тол Эрессеа, где те, кому они причинили зло, не были бы вынуждены ежедневно терпеть их у себя перед глазами. И так затянутые раны излечились, превратившись в шрамы, а шрамы начали медленно бледнеть; и время от времени, когда прошли века, некоторые тэлери приплывали, чтобы повидаться с ними.

Однако теперь Фингон снова стоял на берегу моря, справа и слева от него — Ангрод и Аэгнор, а за ним — армия призраков. Маэдрос выскочил из тьмы; из пореза на его щеке текла кровь, и он дико расхохотался, и радостно обратился к нему по имени.

- Нет, мы ещё не разбиты — не сдавайтесь, не отступайте — мы одолеем их! — воскликнул он. — Амрод, Амрас, Карантир, ещё раз! Фингон, двоюродные наши братья, я искренне рад видеть вас!

Он приобнял Фингона, обвив левой рукой его плечи; в правой у него был окровавленный меч.

— Теперь — за свободу! — яростно воскликнул он прямо над ухом у Фингона, и когда он отступил назад, его улыбка была страшнее, чем был его смех, и огни, не освещавшие ничего, тоже сверкали в его глазах.

И потом он повернулся и побежал обратно, во тьму, и Фингон ощутил в своём сердце некое движение, которое было воспоминанием о том, как он впервые вкусил радость битвы. В то же мгновение трое призраков рванулись вперёд, обнажив клинки; вот Ангрод, вот Аэгнор, и здесь же, между ними — сам Фингон, первый из троих. Он последовал за Маэдросом, и двое других последовали за ним; и всё войско Финголфина пошло за ними. Фингон протянул руку, как будто бы он мог схватить свой собственный призрак, удержать его… Однако бледная тень исчезла во тьме, и вся рать призраков толпой устремилась мимо него к своему страшному делу. Они не хотели ничего плохого. Они не знали. Они не остановились, чтобы спросить.

Фингон снова оказался там один; он стоял на серой дороге и слушал боевые крики и вопли, и внезапно он подумал — Маэдрос знал. Он вполне осознавал, что делает, и он сказал Фингону смелые слова Феанора, вполне понимая, какое действие они произведут.

Дорога вела дальше. Её конечная точка не будет менее страшной, если Фингон будет ждать. У него была причина, чтобы прийти сюда. Он опустил руку в карман у себя на груди, туда, где лежал звёздный фиал Галадриэли. Он всё ещё был там.

Он пошёл дальше.

Он думал, что ему придётся увидеть всё это, сражение и резню, — но это было не так. Лишь звук битвы становился всё громче вокруг него, и больше и больше отвратительных огней вспыхивали в жуткой тьме. Даже когда он пришёл к самому краю Моря и пристаней бледных кораблей, он не увидел никого. Но вокруг него звучал плач тэлери; и затем серая дорога спускалась в воду и лежала прямо под тёмной поверхностью, будто бы плавала там. Фингон засомневался, но другого пути не было. Он ступил на неё.

Немедленно звуки, сопровождавшие Убийство родичей, прекратились. Алые огни всё ещё искрились во тьме. Белые корабли начали безмолвное движение; они скользили вместе с ним, пока он шёл по дороге. Серая дорогая шла вдоль тёмного берега. Над ней колыхалась тёмная вода, и казалось, что дорога была не толще шёлковой ленточки, однако она была достаточно прочной, чтобы идти по ней. Похищенные корабли шли вперёд под всеми парусами, хотя не было никакого ветра, который гнал бы их вперёд.

Затем корабли внезапно исчезли. Серая дорога внезапно повернула в сторону. Фингон остановился; тёмная вода плескалась у его сапог; он посмотрел на запад. Он увидел, как на берегу двигаются крошечные силуэты – те, кого изгнали из дома, те, кого оставили родичи. Он слишком хорошо помнил ледяную дорогу, которая была у них впереди.

Однако эта дорога шла дальше, через Море, и озаряли её мерцающие алые огни, которые парили над тёмной водой. Фингон крепко сжал кулаки; ногти впились в его ладони. Множество, множество ран исцелилось в Валиноре, и казалось, что каждая из них снова разорвалась. Он бросился в несправедливую битву, не задумываясь, когда Маэдрос рассмеялся и назвал его по имени, и его всё-таки предали и бросили на тёмном берегу.

— Но ведь я уже простил его, — сказал он, сам не понимая, с кем разговаривает. Но всё же ему показалось, что кто-то — или что-то — задало ему вопрос.

Что бы это ни было, оно ушло, хотя и не совсем. Затем Фингон сделал ошибку, посмотрев вниз, и на мгновение у него закружилась голова. Он думал, что стоит на дороге через Море, но теперь ему казалось, что он находится просто на паутинке, натянутой над бездонной пропастью, и там, внизу, в безбрежной тьме шевелятся чешуйчатые твари Пустоты.

Но всё-таки красные огни слабо освещали его путь, и серая дорога всегда была видна. Фингон пошёл дальше, через пропасть.

***

Путь оказался долгим. Дорога уже не поворачивала, не извивалась, но шла прямо, между мерцающими огненными столпами злого света, которыми перемежалась эта жуткая тьма. Пропасть под ним была такой же, что и над ним, и вскоре Фингон начал думать, что на самом деле между ними нет разницы. Это не был тот мир, где Море и Небо были двумя разными мирами — это была Пустота, и в ней была только дорога и ничто за её пределами. Фингон дорого бы дал, чтобы увидеть хотя бы одну звезду. Ему почти хотелось скорее добраться до огненных столпов, которыми была усыпана эта ночь; по крайней мере, хотелось, пока он не подходил к ним, но каждый раз, когда он приближался к одному из них, при этом болезненном красном полусвете он замечал где-то на краю своего поля зрения какой-то призрак движения и снова вспоминал, сколько же жадных, ползучих теневых тварей ждут и следят за ним из Ничто, которое окружало его.

Наконец, совсем-совсем далеко, он увидел огни, и они вздымались уже как высокая алая башня, достигавшая небес, а не мерцающая веха во тьме. Дорога вела прямо к ним. Фингон пошёл быстрее и вскоре он увидел, что из чёрного моря поднимается берег, и устье залива Дренгист, спускавшегося с гор. И там, в основании башни алого пламени были лебединые корабли тэлери; все они превратились в пылающие чёрные скелеты, которые огненная буря не могла поглотить. Дорога вела прямо в пламя, и Фингон с ужасом подумал, что ему придётся пройти прямо через него.

Но в самый последний момент она свернула в сторону, и, хотя он чувствовал жар пламени у себя на лице, оно не коснулась его. Вместо этого серая дорога пошла вдоль берега, чуть в сторону и вверх, на холм. Здесь стоял в одиночестве Маэдрос, повернувшись спиной к пламени, глядя в море; и на лице его отражалось огромное волнение.

Фингон сказал с удовлетворением тому, кто, как кажется, продолжал задавать ему какой-то вопрос: «Ну посмотри же, он в этом раскаивается. Я был прав, что простил его!».

Казалось, Маэдрос не может его увидеть, ибо хотя серая дорога проходила прямо у его ног и Фингон остановился прямо рядом с ним, он не обернулся. Фингон смотрел, как Маэдрос смотрит на тёмную воду и чувство у него при этом было такое, словно что-то, что в его сердце давило и крутило уже давным-давно, начало отпускать. Он, конечно, слышал историю про то, как Маэдрос осмелился перечить своему отцу в Лосгаре, а потом отошёл в сторону, и по тому, как рассказывал её Маглор, он даже произнёс имя Фингона. Но Маглор прекрасно умел рассказывать истории, и Фингон знал, что иногда он мог и исказить правду, чтобы история выглядела лучше. И в «Нолдолантэ» рассказывалось о сожжении кораблей в Лосгаре и о спасении с Тангородрима в одной и той же песне, и эти истории уравновешивали друг друга.