Беззвёздная дорога (СИ)

Он встал и оделся, убедившись в том, что обе его ноги прочно стоят на серой тропе. Но одевшись, он остановился, и снова сел на постель. Дорога всё ещё была у него под ногами, но он ещё не взял ни одну из вещей, которые должен был унести с собой, и когда он потянулся за свёрнутой верёвкой, он увидел, что вместо этого его рука зависла в воздухе — и потом опустилась на плечо Маэдроса. Фингон долго смотрел на него. Время от времени они были счастливы. Счастливы. Маэдрос лежал, положив голову на свою правую руку, и Фингон видел то место, где его собственный клинок искалечил его. Но всё-таки они были счастливы!

Его рука сползла с плеча Маэдроса. Маэдрос пошевелился.

— Фингон? — сказал он. Он заметил, как одет Фингон и сказал:

— Так скоро? .. — но потом тут же добавил, — Ну хорошо! Берегись огненных змиев!

Фингон ничего не ответил. Маэдрос смотрел на него, и он увидел, куда смотрит Фингон, и нахмурился:

— Ты всё ещё об этом думаешь? Не надо! — сказал он. — У меня есть шрамы, которых я не люблю, — но этот — люблю.

Фингон остановился — он не помнил, чтобы Маэдрос говорил ему такое. Маэдрос не говорил с ним, когда эта ночь была там, в их мире.

— Как же ты можешь его любить? — сказал он.

Маэдрос сел в постели. Он потянулся к руке Фингона и возложил её на то, что осталось от его правой руки, там, где от полосы кожи, зашитой через обрубок, тянулись белые шрамы.

— Когда я его вижу, я вспоминаю, что я жив, — сказал он. — Он мог бы меня убить, но не убил. Вместо этого он решил позабавиться пытками, и так его собственное зло предало его; ибо я всё пережил — и я жив. Если бы ты меня не спас тогда, когда ты меня спас, то я думаю, что нолдор бы так и не закончили свои старые споры, и теперь из-за своей собственной жестокости Моргот забился в свою крепость, боясь нашего союза против него. Однажды он заплатит за всё то, что мне должен, и долг его ещё больше, чем был: я не забыл того, что мне пришлось вынести. И я жив! Я живу, потому что ты меня любил, хотя ты едва ли мог тогда думать, что я достоин твоей любви; и потому что ты — Отважный. Как же я могу жалеть о том, что помню это?

Фингон сглотнул.

— А какие же шрамы ты не любишь? — сказал он.

С минуту они молчали. Тогда Маэдрос подвёл его руку к длинному, жесткому шраму, который вился по его боку.

— Это плётка, — сказал он. — И вот это, — он показал на пять белых полос на предплечье, — огненные отпечатки пальцев слуг Моргота. И у них есть предводитель балрогов, который носит ожерелье из зубов. Два из них мои, и я ещё заставлю его за это заплатить. Если ты хочешь потрогать те шрамы, то мне придётся замолчать — они сзади.

Вместо этого Фингон покачал головой и поцеловал его; однако его ноги всё ещё были на тропе. Маэдрос тихо рассмеялся, когда они расставались.

— Нужно как-то с этим справляться, — сказал он. Он всё ещё держал Фингона за руку. Через какое-то мгновение его лицо стало серьёзным, и он подвёл его руку к ещё одному, последнему шраму: тонкой белой линии на щеке, почти невидимой — шрам, который он получил в Алквалондэ.

— Об этом я тоже сожалею, — сказал он. — Неправедно я получил эту рану; хотелось бы мне знать, — может быть, это тоже дело рук Моргота? .. Не нужны нам были эти корабли. Ты, твой отец, и весь ваш народ это доказал, когда вы перешли в Средиземье, и все должны почтить их. И у нас на юге были бы союзники получше, если бы мы не сделали того, что сделали — союзники, которые могут нам ещё понадобиться.

Фингон подумал о том, что он видел ещё так недавно: Маэдрос с окровавленными руками, страшно смеющийся, когда он призывал их на помощь на берегах Моря. И когда он думал об этом, он понял, что в его мыслях — какое-то странное раздвоение. Потому что теперь у него было два воспоминания об этом, и ему казалось, что в первый раз Маэдрос не был так страшен — хотя конечно же, он смеялся, и гнал их вперёд. Но разве при этом его глаза не блуждали, и он не выглядел испуганным? А Фингон что, был лучше – он, тот, кто не знал и должен был остановиться, чтобы спросить? Он подумал о таившихся во тьме пауках и внезапно почувствовал уверенность — где бы они ни были, он увидит в своей памяти самые плохие и самые отвратительные образы — потому что это было то, что их радовало.

Его дорога уже ждала его. Фингон с радостью остался бы дольше в этом мирном уголке, но он подозревал, что это было опасное желание. Он ведь искал не повелителя Химринга — как не искал и мальчика из Валинора. Он протянул руку, положил ладонь на щёку Маэдроса и поцеловал его в лоб.

— Я снова найду тебя! — сказал он.

— Желаю тебе безопасного пути! — сказал Маэдрос. — И берегись драконов — я серьёзно!

***

Драконов, внезапно подумал Фингон, лишь немного пройдя дальше по беззвёздной дороге. Их стали так называть лишь годы спустя после того, как Глаурунг первый раз вышел из Ангбанда. Он с сомнением оглянулся через плечо, вспоминая и того мальчика из Валинора, который, как теперь думал Фингон, хмурился в какие-то странные моменты, и, очевидно, знал о пауках больше, чем хотел бы. Чем же они были, эти воспоминания о Маэдросе? Неужели это были только видения? И если так — то чьи же?

Никто и ничто не отвечало ему, и обратный путь выглядел туманным. Фингон знал, что ему лучше идти дальше. Вскоре снова вокруг него не было ничего, кроме безмолвной и бесконечной пустоты. Не один раз он почти что готов был достать звёздный фиал — только, чтобы хоть чуть порадоваться, чтобы его сопровождало хоть немного света. Но он сдержался: он догадался, что это лишь привлечёт ещё больше пауков.

И затем снова, пока он шёл, ему показалось, что кто-то похлопал его по плечу и что-то спросил.

Сначала он не обращал на это внимания. Но вопрос был очень настойчивым.

— Я ведь любил его не без причины, — наконец ответил Фингон. — Может быть, в нём пылал огонь ярости, но это был ещё не весь он. Он глубоко мыслил и много раскаивался. Много зла было вокруг него, и он был постоянен.

Однако тот, кто спрашивал, остался не удовлетворён.

— Ах, что ты знаешь, ты, создание пустоты! — сказал Фингон. — Он ведь не был огненным змием; он был моим другом. Я любил его, и он любил меня. Разве этого недостаточно? Исчезни!

И ему показалось, что вопрошающий исчез. Он всё ещё не знал, что это такое было, и почему оно интересовалось им. Он надеялся, что оно не вернётся.

Он продолжал дальше идти по серой дороге. То тут, то там ему казалось, что он видел — или наполовину чувствовал — движение в тенях, но если это было и так, то, что там двигалось, было одиноким и не очень сильным, и не пыталось подобраться поближе. Фингон шёл дальше через бесконечную ночь, и через какое-то время его рука легла на рукоять кинжала. Ничто на него не нападало, но ему казалось, что молчание чего-то ждало.

Затем дорога внезапно пошла вниз и начала как будто бы спускаться вниз с крутого холма — хотя под ногами не было никакого холма, из-за которого дорога могла так измениться. Идти теперь стало трудно. Наклон дороги почти заставлял его бежать, и Фингон почувствовал, как чуть-чуть торопится идти дальше по серой тропе, хотя он и сдерживался как мог, поскольку боялся того, что лежало на дне этого склона. И он правильно боялся, поскольку как только он почувствовал, что дорога снова идёт по ровной поверхности, внезапно что-то огромное и жуткое вырвалось наружу — пламя — и не пламя, свет — и не свет. На мгновение покрывающая его тьма рассеялась, и её заменило нечто худшее, безжалостно светившее во все стороны, сияя холодом, который был страшнее, чем холод Хелькараксэ. Фингону показалось, что на фоне сияющей молнии он увидел множество чёрных многоногих ползучих тварей;, но среди них были жуткие очертания змея, облачённого в броню из блеска и сияния. Это был Глаурунг Золотой — или что-то очень на него похожее; и он не был таким, как когда Фингон и его всадники своими стрелами заставили его бежать и скрыться между ног своего хозяина, но таким, как он вышел в полной своей мощи, чтобы иссушить долины Ард-Галена при Дагор Браголлах.