Белые камелии (СИ)

Как только Джон узнал о том, что Чес заговорил, хотя ещё в бреду и в бессознательном состоянии, то тот час же стал уговаривать медсестру пустить его к нему — хоть на десять минут, хоть на пять, но лишь бы пустить… Девушка, естественно, первое время отнекивалась, но вскоре сжалилась и прогнулась под его уговорами, сказав ему, чтобы он подошёл через час к чёрному входу — тогда начинался обед, и заканчивалось официальное посещение, то есть самое время для тайных вылазок, ведь коридоры тогда пустуют. Но она предупредила, чтобы он не сидел там слишком долго и не смел тревожить больного — если увидит небольшое изменение в состоянии в худшую сторону, больше никогда не пустит — так и сказала, грозно нахмурившись. Константин поблагодарил её за участие и едва выдержал этот час, бездумно бродя по улицам и каждые пять минут заглядывая на время. Он не понимал, почему так, но час впервые длился для него как вечность, долго, нестерпимо долго, словно это и не час вовсе… Джон вновь перемыслил в это время больше, чем за прошедшие пять дней. Итогом всех этих казавшихся важными дум стало одно: он невероятно хотел увидать парнишку, пускай даже тот и не пришёл бы в сознание, а всё равно хотелось дотронуться хоть до его руки, просто посидеть рядом. Ему надоело, как какому-то проходимцу, стоять и наблюдать за своим водителем сквозь жалюзи — куда лучше дотронуться до него и понять самому, что он идёт на поправку, хотя и медленно.

Наконец Джон с непередаваемой радостью подходил к больнице, к тому чёрному входу, около которого курил в прошлый раз. Там его уже ждала медсестра и, заметив, стала торопливо вести по коридорам и лестницам — палаты находились на третьем этаже. Только теперь она повела его не по главной лестнице, а по пустой служебной — как она верно подметила, все врачи и обслуживающий персонал ушли на обед. И вот они оказались на нужном этаже; девушка отыскала у себя в кармане ключик от палаты и, открыв, сказала, что засечёт десять минут и ровно через это время придёт, без неё никуда не выходить, слишком не шуметь и больному особо не мешать. Джон нетерпеливо кивнул и вихрем забежал в палату; дверь позади него закрылась.

Комната была довольно просторна и светла — всё-таки, это почти что самая лучшая больница в городе. Однако, как бы светло и уютно в ней не было, сколько бы ни было в ней всяких узорных журнальных столиков, мягких диванчиков и приятных глазу картин, палата всё равно останется палатой — несмотря на удобства, здесь всё равно ощущался холод, какая-то мертвенная стабильность, а пищание аппарата словно отбивало свои промежутки времени, как часы. Эти все провода, трубки, капельницы, и всё к Чесу, всё к Чесу!.. Его передёрнуло, и он подошёл ближе к не совсем обычной кровати с изгибами; Креймер лежал обездвижено, лишь его ресницы иногда подрагивали, а грудь неравномерно вздымалась и тяжело опускалась. Какая-то трубка шла ему в одну ноздрю, все руки были в уколах, на голове повязка, везде пластыри, бинты, мелкие синяки; грудь тоже туго зафиксирована, ступня и рука в гипсе. Давление, судя по аппарату, плавное, хорошее, практически в норме. Всё бы хорошо, но Джон не мог смотреть на это, на все его страдания, хотя они давным-давно прошли — больше страдал тот явно в машине, чем здесь и сейчас. А всё-таки… Константину казалось, что, пусть Чес и без сознания, а ему всё же одиноко.

Он пододвинул стул и присел на него, не отрывая взгляда от парнишки; потом осторожно взял его за ладонь правой руки, не сломанной, и тихонько сжал: холодная, но уже не ледяная. Константин позволил себе, пригнувшись ниже, поднести её к лицу и слегка обогреть дыханием и своими тёплыми ладонями — поднимать руку высоко не хотелось, ибо мало ли что он мог отключить или отсоединить? Ладонь теплела и теплела — Джон смог её отогреть. Он слабо улыбнулся, смотря на лицо Чеса, и подумал, как смешон в такой ситуации. Но было яркое чувство, что так и должно быть… должен быть такой никому не известный Джон Константин, так мило согревающий руки своему водителю. Да, его и самого тошнило от такой формулировки, но… но плевать он хотел на это!

Джон смотрел на бледноватую, всю в синяках и ссадинах руку Чеса, на его ослабленное, бескровное, с опавшими щеками лицо, тоже усыпанное ранками и синяками, и понимал, как всё получилось хорошо — он тогда успел. Успел спасти этого ещё не жившего парнишку…

— Джон… — раздалось сдавленное, дрожащее и едва различимое со стороны Чеса. Джон вздрогнул — уже отвык от этого голоса, от того, что его кто-то может звать также непередаваемо по имени — и повернул голову, оторвавшись от ладони, но всё ещё держа её в руках.

— Чес… Чес, — Константин, глядя на потухший, едва открывшийся взгляд того, хотел что-то сказать, да запнулся, запутался в своих мыслях и словах, потом усмехнувшись — получалась больно забавная ситуация, как в какой-то романтической трагедии. За этой мыслью ловко проследил Креймер и также усмехнулся.

— Джон, я выжил. Поздравь меня, — сиплым шёпотом продолжил он, добрым взглядом смотря на него. Константин опустил голову, покачивая ею, и тихо засмеялся.

— Поздравляю… но иного и быть не могло, — Креймер посмотрел на потолок и едва сжал ослабшими пальцами пальцы Джона.

— Ты всегда стараешься верить в хорошее… а хорошего не так уж и много, — странно заключил он, мелко и тяжело вздохнув — голос его не менялся и навряд ли бы поменялся в ближайшее время.

— Ну-ну, отставь болтологию в сторону, Чес. Ты, смотрю, говорить можешь не особо. Так что лучше помалкивай, — Джон серьёзно на него посмотрел, сжимая его ладонь и разжимая, тем самым стараясь согреть.

— А что со мной? — через минуту молчания спросил Креймер, вновь повернув голову в его сторону.

— Задето лёгкое, сломаны три ребра, позвоночник в порядке, хотя на спине неглубокая рана от острой железки. Ранение в живот, тоже не слишком опасное. Переломы ступни, руки. Сам, наверное, чувствуешь. Ну, и сотрясение мозга, — невесело пробормотал Джон, будто это всё было неприятно ему в крайней степени. Чес сложил было губы для свистка, но потом понял, что это ещё невозможно в его случае, и лишь слабо улыбнулся.

— Вот как… Ну, дела, значит, мои паршивы?

— Нет, врач сказал: оклемаешься. Только тебе ещё долго лежать надо и восстанавливаться… Впрочем, самое страшное позади, — завершил Константин, каким-то заблестевшим вызывающим взглядом посмотрев на него.

— Ну, и здесь может быть всякое, Джон. Я это понял, что нужно ожидать и худшего, когда чуть на тот свет не отправился… Мы думаем, что такого с нами не может произойти никогда. И уверены, — остановился, чтобы перевести дыхание, — Но мы совсем не думаем, что будет после нас, в эту самую секунду. Ты когда-нибудь думал об этом, Джон? Что, если ты умрёшь прямо здесь? Что будет тогда?

— Креймер, ты больно разговорился. Опусти всякие философские вопросы — они не для твоих лёгких. А если я умру… умру значит умру. Навряд ли кто-то будет особенно переживать. Я ведь уже практически умер… да нет, действительно умер! И, знаешь, ничего особенного или страшного в этом нет — короче, смерть меня не впечатлила. Ни Рай, ни Ад, хотя в последний не хотелось бы. Всё это скучно…

— Вот! Видишь, ты не знаешь, что будет после тебя… — с самодовольной усмешкой заметил Чес, хмыкнув, — Ты просто возьмёшь и оставишь всех своих друзей без нужных им слов о том, как они тебе дороги. И я это понял, Джон… понял… — он прикрыл глаза и затих; с минуту продолжалось это молчание, Константину даже показалось, что он уснул, как его голос раздался вновь:

— Знаешь, Джон, я могу ещё бредить. Уж прости мне это… если обидел чем. Но… — его взгляд вдруг зажёгся болезненным блеском, — но я ведь говорю правду. А ещё… ещё я, когда спал перед твоим приходом, так и почувствовал, что ты зайдёшь, проберёшься ко мне, хотя я и уверен, что нельзя. Я во сне ощутил твою руку. Ощутил, что ты рядом, Джон… Почему?

Джон сжал его ладонь крепче; пальцы Креймера также согнулись, прижимая к себе тёплую ладонь. Он лишь усмехнулся, покачал головой и скоро ответил: